Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
– А вот этот концерт с потерянным паспортом – он к чему был? – спросила Айя, заперев дверь номера.
– Чтобы никчемная и немощная бабка покрепче связалась с твоим безукоризненным швейцарским паспортом.
– Но зачем? У тебя у самого есть надежный…
– Не такой надежный, как твой, – возразила старуха, поднимаясь с кресла и стаскивая с ноги бочонок ортопедического ботинка. – К тому же Ариадна Арнольдовна в свое время поколесила по миру и всюду оставила неизгладимый след. Пора ей и на покой. – Взвесив в руке тяжеленький снаряд, бабка от всей души запустила им в угол комнаты и принялась выпутываться
13
Магазин подержанной одежды (искаж. фр.).
– К огромному облегчению наследницы… – вставила Айя.
Леон рухнул на застеленную кровать и с наслаждением потянулся. Номер был хорош: просторная комната, высокие потолки, бронзовые бра, худо-бедно копия Караваджо, ну и прочие карнизы-плафоны-гардины; балкон во всю стену… Что тут скажешь: Лигурия, почтенная итальянская ривьера.
Айя открыла балконную дверь и вышла оглядеться. Сказала оттуда:
– Красота – сдохнуть!
Подобные реплики означали у нее обычно профессиональное равнодушие к объекту. Когда ей хотелось снимать, она молчала, щурилась и беспокойно шарила руками где-то в районе диафрагмы, где должен был висеть фотоаппарат.
Балкон их удачно расположенного номера (третий этаж) смотрел и на море, и на город.
Парадная дверь отеля выходила на небольшую площадь, в центре которой на постаменте (как пожилой регулировщик, ожидающий выхода на пенсию) стоял бравый бронзовый мужчина с двумя живыми голубями – на голове и на эполете.
Слева, за каменным парапетом набережной сверкала морская гладь, похожая на задний двор большого мебельного склада, заваленный всяким-разным: нескончаемой толпой бок о бок тянулись вдоль набережной лодки, катера, бесчисленные ряды маленьких парусных яхт со спущенными (штанами, подумала Айя) парусами…
Парадный бульвар по правую руку плавно обегал чудный сквер с толпой каштанов и фикусовых деревьев. Высокие чугунные фонари, уже затеплившись электрическим медом, освещали шеренгу элегантных фасадов в стиле бель эпок: высокие окна, мансардные окошки в скатах черепичных крыш, невесомые изящные балкончики.
Внизу под цветными парусиновыми тентами сновали официанты.
Нежные весенние сумерки все длились и длились, баюкая нарядную и праздную жизнь вечного курорта…
Но по-настоящему взгляд притягивали дальние планы, озаренные уходящим солнцем: россыпь домов и башенок на горах, невесомая гребенка акведука на фоне пепельного неба – все было уравновешено ритмами разнообразной и разноплановой зелени.
Там и тут по холмам, как сухопутные медузы, расселись огромные клубни бледно-зеленых агав. Рассыпчатые гривы гигантов-пальм над гладкими от старости, темными и неуловимо эротичными стволами, издали казались метелками от пыли, воткнутыми в холмик. Они выплескивались из комковатых крон зонтичных пиний, черными облаками присевших на зубчатые баш ни и крыши старинных вилл.
И всюду крутизна темно-зеленых кудрей на горах была расчесана зубьями кипарисов…
– Тот
– Скорее всего, Витторио Эмануэле Третий, – отозвался Леон, блаженно пошевеливая большими пальцами босых ног. Он еще в аэропорту обнаружил, что ортопедический ботинок маловат и слишком тяжел. – Его Величество король единой Италии, император Эфиопии, король Албании… Савойская династия, если не ошибаюсь.
– Жирненькое местечко, – заметила Айя.
– Ты еще не видала Портофино, – возразил Леон. – Скромное, оглушительное рыбачье богатство первейших мира сего. Говорят, там и Берлускони держит виллу, и еще кое-кто…
– А рыбачьи борго на скалах, про которые ты соловьем разливался, – там тоже гламур прет из каждой собачьей будки?
– Разумеется. – Леон скукожился на постели, подтянул ноги и по-стариковски затряс немощной головой: – Туристы обгадили этот мир, дитя мое, как голуби – беднягу Витторио Эмануэле.
– Ты похож на старика Вольтера, – пробормотала она, внимательно его изучая. – Тебя можно снимать без конца, и каждый снимок будет иным.
– Я похож на Барышню, – отозвался он. – На свою знаменитую прабабку Эсфирь Гавриловну Этингер. Понятно?
– Понятно. – Двумя пальцами она приподняла полосатый парик – как дохлую медузу – и с минуту покручивала его над макушкой. Наконец опустила, но задом наперед, отчего приобрела вид горца в папахе. – Даю тебе пять дней, старая мымра. Если через пять дней мои руки – вот эти, – растопырила пальцы и уставилась на них, как безумная леди Макбет, – если они не будут заняты фотокамерой, а мои изголодавшиеся по работе глаза будут вынуждены созерцать одну только твою мятую рожу…
Через пять дней, дитя мое, мы с тобой будем либо навсегда свободны, либо…
– Кстати, на какой помойке ты надыбал эти бездарные перстни и клипсы?
– Цыть, ничтожная! Это старая французская бижутерия. Между прочим, на сцене под софитами сверкает, как яхонты и рубины.
– Зато без софитов ты – вылитая бандерша на покое.
– И прекрасно! Поди-ка сюда, моя скромница… по кажу тебе суперприемчик старых шлюх.
– Попробуй только!.. Убери свои старые лапы! И смой с лица это дерьмо!!! – И вслед ему, в ванную: – И развратные клипсы – к черту!
Карту рыбачьей деревни Портофино Леон знал наизусть, до мельчайших деталей.
Ограниченную естественной береговой линией, стиснутую между скалами, ее можно было обойти за час: коммуна, полиция, Церковный дом братства Богоматери (он же – воскресная школа, где детишки корпят над катехизисом), адзьенда туристика, крошечный театрик, где проходят фестивали и концерты… На оконечности мыса расселась под старыми пиниями кряжистая круглая, желто-серая башня замка Кастелло Браун. Две церкви, Святого Георгия и Святого Мартина, отмеряли время неторопливыми колоколами. Ну и, конечно, пьяцца Мартири дель Оливетта, туристическое сердце Портофино – рестораны, магазины, лотки и лавки – подковой лежала у набережной марины с двумя ее причалами: моло трагетти для рейсовых катеров и моло Умберто Примо – для швартовки яхт, катамаранов и лодок…