Русская канарейка. Голос
Шрифт:
И неожиданно для себя самого, порывисто подавшись к Леону и перейдя на придушенный хрипловатый иврит, Натан проговорил, тыча изувеченным пальцем в стол:
— Просто я помню, как ты относился к своим агентам: все их проблемы ты брал на себя! И я был уверен, что этот вонючий финт с компанией покойного Иммануэля приведет тебя в бешенство! Я думал: ты ведь так был к старику привязан, ты не позволишь… Думал, захочешь раздавить слизняка сам! Ведь то, что у нас называется «хешбон нэфеш» [10] , — это единственное, что, в конечном счете, остается от человека. Да, это так же нематериально, как наш абстрактный Бог, и это, конечно, безумие, согласен — выбирать какое-то там
10
Букв. «счет души» (ивр.).
Леон опустил глаза на свои сцепленные на столе руки, медленно разжал их и аккуратно отодвинул тарелку с недоеденным десертом. Он безуспешно пытался сохранить невозмутимое лицо. Вот уж кто умел доводить до белого каления, так это Калдман, — вот кто умел вытащить твои кишки, намотать на кулачище, напомнить о твоем собственном доме, тоже отнятом бог знает кем! И неважно, что ты понимаешь и видишь, как он это делает, да и сам когда-то много раз прибегал к подобным штукам; все это уже неважно…
Пытаясь совладать со своим бессильным бешенством, Леон процедил:
— В ближайшие недели у меня слишком плотный график.
— Неужели? — живо спросил Натан. — Выступления? Репетиции?
— Через три дня — концерт в Батуми.
— О! Что поешь?
Господи! Вот клещ! Вот же клещ проклятый!
— «Аве Марию» грузинского патриарха Илии Второго… — холодно ответил он, уже взяв себя в руки.
— Что ты говоришь! Сам патриарх сочинил музыку? Правда?! Брось: наверняка напел по телефону, а там уж грузинские музыкальные негры сбежались оркестровать, а? Не патриаршее дело — партитуры чирикать… — И с увлеченным интересом: — Ну, а потом? После Батуми?
— Потом начнутся репетиции «Алессандро».
— Отлично. И когда премьера?
— Четвертого сентября.
Калдман вздохнул и с облегчением произнес:
— Значит, в лучшем случае конец сентября…
В голосе его, однако, уже слышны были обычные командные нотки, уже отбивали чеканный шаг барабанные палочки. Он и не скрывал торжества: охотник, попавший в летящего тетерева; рыболов, подсекший крупную форель в тихом джазовом ручье…
— О деталях — ближе к делу, — он словно отмахнулся от чего-то незначительного. — Чуть позже получишь все фотографии, все материалы. — И, чувствуя внутреннюю потребность в завершающем аккорде — старый меломан! — подпустив чуток вибрации в свой «венский» задушевный тембр голоса, проговорил: — Даже если ты просто покрутишься по островам и потом напишешь эссе о впечатлениях путешественника (но без публикации в National Geographic), — это с лукавой улыбкой, — мы будем благодарны. — И твердо повторил: — Мы будем благодарны за любой твой форшлаг, ингелэ манс. За любую трель. Пусть даже и канареечную!
На этом деловой разговор был окончен.
И пока они высвистывали официанта и просили счет, пока расплачивались и ожидали назад карточку (платил Леон: Натан в казенных расходах был щепетилен, а в личных на удивление прижимист — у каждого свои недостатки) — все это время говорили о музыке. Только о музыке:
— Да, литургию, причем разную, очень люблю. Готов примириться со всеми на свете верами. Многие у нас жалуются на крики муэдзина в рассветный час, а я признаюсь тебе, что и пение муэдзина мне нравится: и это ведь — глаза, обращенные к небу, не так ли?
Это тоже было импровизацией на вольную тему. Кое-кто из старых друзей еще помнил знаменитую выходку молодого Калдмана, лично расстрелявшего со своего балкона динамики на минарете соседней — через ущелье — арабской
— Но Шубертом ты меня пронзил, Леон! Всегда думал: твой специфический голос предназначен для, скажем так, чисто «котурного» репертуара — барокко, в крайнем случае классика. Но «Серенада»!.. Ты просто создан для музыки романтиков! Почему бы не замахнуться на «Winterreisen»? Хотя бы на «Мельничиху»? Дай старику помечтать! «Миньону» помнишь?
Леон хмыкнул и слегка — в четверть, да куда там, в одну шестнадцатую голоса, чтоб услышал только Калдман, — прошелестел-промурлыкал:
Kennst du das Land, Wo die Zitronen bl"uhn? Im dunklen Laub die Goldorangen gl"uhn? [11]Натан прикрыл веки: дегустатор, вдохнувший редчайший аромат.
— Боже, какая модуляция — из ля мажора в до мажор — альтерированную верхнюю медианту… И это начало девятнадцатого века! Какой, к черту, Бетховен!
11
Здесь: «Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут, / Где в темной листве померанец горит золотистый» (нем.), пер. М. Михайлова.
Компания за длинным составным столом перешла к десерту, и, значит, слишком задерживаться не стоило.
Леон терпеливо переждал, пока откроются мечтательно смеженные глаза Калдмана в бегемотьих складках набрякших век.
— И наконец, в-третьих… — пряча банковскую карточку в портмоне, сказал Леон, как бы подхватывая упущенную нить разговора.
— Что — в-третьих? — рассеянно отозвался Калдман.
— Я назвал две причины, по которым затащил тебя в эту шикарную душегубку, — пояснил Леон с меланхоличной полуулыбкой на аскетическом лице египетского жреца, — Троцкий. Моя музыкальная прабабка. И в-третьих… Глянь-ка в зеркало за моей спиной, левее… да! Восточная компания за длинным столом. Мужчина между жгучих женщин… Не тот, что похож на одесского докера, — то господин Крюгер, австриец в десятом поколении, владелец сети прачечных по всей стране. Другой, деревянный блондин с пугающе симметричным лицом, как бы стянутым с арийской колодки. После нацистских бредней в понятие «ариец» обычно вкладывают неправильный смысл. Между тем известно, что настоящие арии — это именно персы, о которых так заботится Шаули…
И наблюдая, как отвердевает лицо Калдмана, как темнеют его глаза раскосого быка, вылетевшего из загона, Леон со злорадным удовлетворением добавил:
— Не стоит сверять с фотографией. Вы еще не знакомы с его новой внешностью.
— …С-с-суккин сын!!! — восхищенно прошипел Калдман, ударив по столу покалеченной ладонью. — Как тебе удалось?
Леон потянулся к графину, вылил в бокал остатки воды, выпил и с едва заметной горечью проговорил:
— Ты забыл, что, помимо делишек вашей сраной конторы, я занят кое-чем еще и, когда не убиваю людей, веду жизнь приличного человека…
Тот поздний теплый вечер после премьеры «Блудного сына», совершенно безветренный (редкость в Венеции в начале апреля), — тот вечер, переходящий в ночь, которую они с Шаули провели за столиком паршивой забегаловки с «пиздоватыми» куриными ножками на вывеске, — он словно вчера миновал. Во всяком случае, Леон ясно помнил уголок набережной в проеме настежь открытой двери, горбатый мостик с каменными перилами, иконное сияние небольшой луны и черно-золотую от света фонарей воду канала, где то и дело в полной тишине возникала и скользила очередная припозднившаяся гондола, гордой грудью уминая сеточку слабых звезд на воде.