Русская красавица. Анатомия текста
Шрифт:
– Маменька прислала, – кротко объясняла Танчик и выгружала из тяжеленной сумки баночки. – Это суп с фрикадельками. Обязательно разогреешь. Вот пюре. А это – судочек с отбивнушками.
Я таким появлениям Танчика радовалась страшно. Не оттого, что голодаю, а потому, что уж больно это замечательно: здоровому мужику двадцать девять лет, а мама ему по сей день передает супчик в баночке. Разве что слюнявчик не повязывают!
Боренька ужасно гневался, крыл отборным матом всех родичей, но от передачек никогда не отказывался.
– Откажешься тут, как же! – оправдывался. – Разве что адрес не говорить… Но ведь, сестра все-таки. Я уже, что только не перепробовал – без толку. Чуть
Звучало это так абсурдно и неожиданно, что я даже не отнекивалась. К тому же мысль о том, что я, по Боренькиному мнению, скоро начну его любить, занимала меня тогда куда больше всего остального им сказанного. И не одну меня, кстати. Танчик, заслышав такие речи брата, всегда обиженно хмурилась.
Ну, отчего у меня всегда так невзаимно с женщинами? Все былые подружки-пьянчужки остались по ту сторону бесшабашной юности, а из более зрелых дружб, только одна была с женщиной – та, что с Мариною… И та оказалась одностороннею. Вот и с Танчиком так. Я ею любовалась искренне, многим восхищалась и интересовалась очень. Она же – просто меня терпела. Причем не из-за свойств моего характера, а просто из-за самого факта существования. Она, видите ли, давно мечтала пристроить к Бореньке кого-нибудь из своих девочек. И даже кого-то пристроила, а потом у Бореньки завелась я и все остальные были немедля изгнаны. Танчик осталась недовольна, смешно морщила лоб и насупливалась каждый раз, когда Борька говорил что-то о чувствах ко мне. Ей эти чувства казались совершенно невозможными – я ведь и старше, и не хиппую, и даже вида вовсе не неформального. К счастью, Танчика в данном случае никто не спрашивал.
А девочки ее Бореньке совсем не нравились. Всей компашкой они собирались в парке и пели там караоке до одури. За это Боренька их презирал и всегда пытался отбить у них Танчика. Так что даже если с кем-то из этих девочек у Бореньки и были какие отношения, то или по одури, или от безысходности… Борька всегда сестру против них, что есть силы, воспитывал:
– Цепляешь на себя все, что цепляется! Опять на девок своих насмотрелась? Нет, ну чисто папуасы, что себе на уши ложки понавешивали… Ты значение этой феньки знаешь? Нет? А чего ж носишь, не зная что? На вот, – Боренька лез куда-то в глубину шкафа, доставал пыльную тоненькую книжицу. – Тут и по цветам и по узорам все разбирается. Нечего бездумно повторять за всякими дурами.
Или же:
– Увижу с татуировкой – прибью к чертям. Ты на пигалиц своих из тусни не равняйся, они все через десять лет страдать будут, и дикие бабки отваливать, чтоб эти наколки свести. Я? Нет, я свои наколки через десять лет сводить не буду. Я так долго не проживу.
В первый раз наслушавшись таких нотаций для Танчика, я прониклась к Бореньке уважением и робко спросила, что означает его широкая черная фенька.
– Кто ее знает, – деловито скривился Боренька. – Много чего, наверно, значит. Каждый сам себе придумывает значения. Это Танчик пусть подходит по-научному, она ж у нас вечный студент… А мы с тобой и так все понимаем, потому что чувствуем. Да?
То, что Танчик не только умудрилась окончить институт с красным дипломом, но и теперь пошла в аспирантуру, отчего-то вызывало у моего Бореньки бурю дурных эмоций:
– Растет в инкубаторе, жизни не знает, с инфантильными студентами тусуется! Да я в ее годы уже от армии косил вовсю! Э, тогда такое времечко
Иногда мне казалось, что Боренька втайне очень гордится этими успехами Танчика. Только вот все у него наоборот. Хвалить ее ему какой-то загадочный внутренний ступор не позволяет, а смолчать на такую важную тему он тоже, вроде, не может…
Сам Боренька и учебу, и родительский дом забросил еще в пятнадцать лет. Где только ни жил за это время, скитался по стране, летом – на приработки в Крым, зимой – по всевозможным городским «впискам». Как-то целую зиму жил на загородной даче у чьих-то знакомых. Работал сторожем. Его раз в месяц затаривали продуктами и оставляли совсем одного. В дом он не заходил, обитал в полужилой пристройке – старой-старой, зато с печечкой. Жил он там целых пять месяцев. Написал кучу здоровских песен и забыл, как выглядят деньги. В ту пору Борька, по его собственному утверждению, «стал умным» и «реально понял все об этой жизни». Да настолько, что развиваться стало больше некуда. И теперь, чтоб не стоять на месте, он потихоньку деградировал. Меня эти его воспоминания/рассуждения всегда невероятно забавляли, и он, чувствуя искреннюю заинтересованность, раскрывался все больше, рассказывал новые подробности своих похождений.
– Никому, слышишь? – сверкал на меня глазищами. – Никому столько никогда не рассказывал! Понимаешь? – и это ничего не значащее из других уст признание, звучало невозможно важно, и пронизывало меня теплом и гармонией. И я замирала, боясь неосторожным движением слишком раскрыться, обнажив свое наглючее самодовольство, и разлететься на тысячу кусочков, лопнув от распирающей изнутри радости. /Но куда бы я ни шел, передо мной твоя нежность…/ Одно маленькое сердце – так много любви…/
– Теперь у меня две беды, – вздыхал Боренька, – Ты и музыка. Раньше она одна главной болью была и радостью, но ты ее немножко выжила…
Каждый год, возвращаясь зимовать в какое-то стационарное место, Боренька усердно пытался создать полноценную группу, что оканчивалось всегда тоскливо – депрессией, загулом, осознанием полной бессмысленности жизни… Музыканты, которые умеют играть – или заняты давно, или с такими претензиями, что никому не нужны. Тем, которые не умеют, совершенно другая репетиционная точка нужна. Не для прикидок – для полноценных серьезных репетиций. Когда-то Боренька даже пристроился в один культурный центр – вести кружок игры на гитаре. С одной стороны – благое дело, с другой – бесплатная репетиционная точка. Но Бореньку оттуда быстро выгнали, потому как занятия с учениками нужно было проводить по утрам, а Боренька обычно на пару-тройку часов опаздывал. Сейчас он выступал в основном с акустическими концертами в неприметных ДК, вместе с такими же типами «в поисках». Все они гордо относили себя к бард-року, а на самом деле играли в акустике вовсе не от любви к жанру, а исключительно из-за отсутствия альтернативных возможностей.
– И это в корне неправильно! – теоретизировал Боренька и приводил в пример всеми нами обожаемого, изученного до каждого слова между песнями в концертных записях, Венечку Дркина, который лично сказал когда-то Бореньке, что пытаться играть тяжелый рок одному и в акустике могут только в нашей стране, причем или непрофессионалы, или умалишенные. – И дилемма эта разрывает меня, как хомяка никотин! – жаловался Боренька. – Или, как Сэм, разбазариться, собирая все необходимое, или же – играть что попало, но действовать.