Русская красавица. Анатомия текста

Потанина Ирина Сергеевна

Сэмом звали близкого приятеля Бореньки и моего соседа по коммуналке. Собственно, из-за Сэма мы с Боренькой и познакомились. Это был очень приятный холеный бизнесмен с мягким выговором и внимательными, печальными глазами. Его постигла судьба большинства сверстников Бореньки, увлекавшихся музыкой. Когда-то Сэм был первоклассным звукорежиссером и аранжировщиком. Единственный из компашки он имел специальное музыкальное образование и был ужасно почитаем всей неформальной тусовкой. Таланта у Сэма было хоть отбавляй. Не хватало – техники. Поговорка: «Лучшее – враг хорошего» ярко проиллюстрировала свое действие на нашем Сэме. Он отказывался что-либо делать, пока не соберет нормальную аппаратуру. Ради этой аппаратуры ударился в бизнес, ради нее же закрутил серьезные дела…

Дела оказались из тех, которые просто так не бросают. И вот, в результате, у Сэма давно уже имеется отличная студия, но нет уже сил, желания, времени… да и умение куда-то испарилось. /Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень/ – это про него поется. Этим летом Боренька убедил Сэма, что аппаратура не должна зря простаивать. Нагло вселился в Сэмовскую студию и стал пытаться разобраться с тем, что там есть, что нужно еще, и что вообще можно выкинуть. Боренька заразил Сэма идеей записи альбома по мотивом юношеских песен их с Сэмом группы. Оставалось найти нормальных музыкантов и заставить Сэма на время бросить работу… Пока все попытки Бореньки сделать это оставались безуспешными. Относительно музыкантов Сэм был ужасно привередливым, но сам заниматься их поисками не желал. Боренька же был привередлив относительно времени. Во что бы то ни стало, он хотел приехать уже с дисками на какой-то шумный фестиваль, где устроить презентацию альбома. Кстати, по всевозможным фестивалям Боренька ездил постоянно, но нигде не светился. Он ведь, к тому же, был еще и ужасно стеснительным, мой Боренька…

– Ну, я пошла! – заметив, что я уже немного поостыла, и не смотрю на Бореньку жадным взглядом, Танчик сочла свою вредительскую миссию выполненной и решила таки удалиться. Тратить слишком много времени на переделывание старшего брата Танчик, в общем-то, не собиралась, ведь где-то неподалеку ее ждал парк с караоке или еще какие-нибудь непонятные нам развлечения.

Дверь захлопывается. Кроссовки Танчика ухают по подъездным ступенькам, играя прощальный марш…

Мы одни. Замираем, как всегда, в первой растерянности. Внешне – все цивильно: хозяйка пришла проверить, как проистекает житие не слишком надежного квартиросъемщика. Все цело ли? Ничего не распродано? Соседи не жалуются? Внутри – сумасшедший шквал чувств. Обрывки «нельзя» и «нельзя без этого», крики «важно» и тревожная сирена потери самоуправляемости.

Я всегда пропускаю тот момент, когда мы оказываемся в постели. Взгляды встречаются, что-то вспыхивает, окружающий мир плывет и теряет значимость, оставаясь вне зоны нашего восприятия… А потом уже сразу, без перехода валимся на раздолбанный чужими задницами старенький диван с хищными пружинами.

/Влажный блеск наших глаз,/Все соседи просто ненавидят нас/ А нам на них наплевать/ Ведь у тебя есть я,/А у меня диван-кровать./ Долой одежду, долой препятствия! Слиться, соединиться, просочиться друг в друга всеми способами. /Лавина платья, штанов свинец,/ Душат только тех, кто не рискует дышать./ А нам так легко, мы наконец,/ Сбросили все то, что нам могло мешать…/ – крутится в голове с бесстыдной ясностью.

Мы уже не люди, мы – одно невесомое нечто, становящееся все объемней и значимее с каждым толчком взаимного проникновения. А потом – волнами-всхлипами, такое сладкое и такое нежданное – восхитительное содрогание по всему телу, уносящее в забытье и спокойствие. Вместе, ни на миг не разжимая сцепленных рук, дышим общим дыханием и постепенно возвращаемся в комнату.

Вот оно – то, чего ни с кем у меня до Бореньки не было, и ни с кем, вероятно, никогда не будет. То, чего вообще не бывает между людьми – полное единение. С момента, как встретила это, хожу обалдевшая, потерянная и /разделяю все случаи жизни/ на – что были до и после тебя/.

Вся моя техничность, вся многоопытность, все знания, как будет лучше, и как сподручнее – ни к чему между нами с Боренькой. Каждый раз – по наитию. Каждый раз – как впервые. Вовсе не в поисках удовольствия, а просто от невозможности сейчас же, сию же секунду не прижаться

к этому человеку, не раствориться в нем полностью, не отдаться, чтобы стать его частичкою… Это не секс вовсе был – соитие. Какое точное слово придумали, верное…

– Мистический магнетизм, – сказал когда-то Боренька. – Возвышенный, и вместе с тем какой-то физиологический. Я все время хочу тебя чувствовать. Ты лучишься притягательностью. Как грациозная изгибистая кошка, которую все время хочется держать на руках.

В другой ситуации, я в ответ на эту «кошку» обязательно рассмеялась бы. А может даже, шутя, обиделась, усмотрев в сравнении с животным что-то унизительное для женско-мужского равноправия. Но говорил Боренька искренне. Совершенно не для комплимента, а, скорее, из самоанализа. И это сразу же покоряло. И все-все-все, даже банальности, или откровенные грубости, делало приятными и запоминаемыми.

– Это, наверное, потому что мы друг другу созданные, – отвечала я тогда, cгоряча уверовав вдруг и в легенду о половинках, и во все прочие хорошести…

А со стороны – если бы вдруг кому-то пришло в голову наблюдать – нас, наверно, сочли бы безнадежными и озабоченными. Приступы взаимного притяжения стреляют наповал, без предупреждения и в самые неподходящие моменты.

То в лифте, когда одного взгляда друг на друга достаточно, чтоб в четыре руки впиться в кнопку «стоп» и броситься друг в друга, будто впервые встретились. А соседям ведь этого не объяснишь, и они давай лифт вызывать. А мы заняты – послушно едем куда вызвали, и лишь в последний момент соображаем, где находимся и успеваем снова на «стоп» нажать. А потом засылаем лифт куда подальше, уже не останавливаясь, и жалея где-то в дальней точке сознания, что не живем в стоэтажном небоскребище и совершенно не соображая, что вообще в нескольких этажах отсюда ждет нас изолированная и вполне подходящая для уединения комната…

То на Борькин День рождения, на балконе, когда в комнате, отделенная от нас плотными шторами, смотрит какое-то видео одна толпа гостей, а внизу, под подъездом, весело курит другая. И та, нижняя, кричит нам что-то, разумеется, о чем-то спрашивает. А я, вцепившись в перила, свешиваю голову вниз, невероятным усилием воли вникаю в смысл их реплик, отвечаю что-то, как ни в чем не бывало, а Боренька сзади стоит, покачиваясь, но изгибается так, что снизу его не видно. А все потом думают что у меня всегда, от природы такая блаженно-глупая физиономия и яркий румянец на лице…

– Фу-ух, ты делаешь из меня сумасшедшего, – выдыхает Борька, поднимается, явно нехотя, и принимается собирать разбросанную по полу одежду. – У! Новый носовой платок? Сколько ж их у тебя?

Атрибуты моего белья неизменно кажутся ему слишком маленькими для человеческих, и иначе, как носовыми платками, мои трусики Боренькой не величаются.

– Да ну тебя! – я вспоминаю, зачем приехала и пытаюсь вернуть состояние. Не тут-то было! Еще одна отличительная Боренькина особенность – умение наполнять меня радостью. Уж не знаю, может, витамины какие в его жидкости содержатся, но едва соприкоснувшись с ним (нет, ну не едва, а вполне основательно), теряешь всякое умение обижаться или расстраиваться. Чувствуешь себя счастливой, и потому совершенно не падкой на обидные мелочи, если, конечно, они не исходят от самого Бореньки.

– Я столько всего тебе рассказать хотела, нажаловаться, а ты взял, все испортил, – противореча собственным словам, сияю я.

– Не поверишь, у меня те же мансы. – Боренька грустно разводит руками, – Народ опять бунтует. Записываться здесь не хотят. Одному – живые барабаны подавай, компьютерные, дескать, все портят. Ну, где я их возьму? Сэм считает, что это лишнее, а сам я такую покупку не потяну, и выпросить, вроде, не у кого… Другому – пристрели саксофониста. Я бы пристрелил, если б он не был Сэмкиным племянником… Впору в петлю лезть, а тут появляешься ты, и все вокруг резко мельчает. И даже стыдно как-то: такой проект гибнет, а мне совершенно пофиг… Все зло не от женщин, а от одной женщины. Причем каждому – от своей. Мне – от тебя. Впрочем, и добро тоже оттуда. Охренеть можно!