Русская красавица. Анатомия текста
Шрифт:
Ну что тут можно сказать? Лезу в Павлушин карман за сигаретами, понимаю, что никогда не расскажу Павлуше о случившемся, заставляю себя не думать о том, как хорошо было бы поплакаться Бореньке, как он сразу понял бы ситуацию, и утешил бы меня, сказал бы, что поступила правильно…
– Снова куришь? Кто опять надоумил? – каждый раз, когда я притрагиваюсь к сигарете, Павлуша задает мне сей дурацкий вопрос. То есть задает он его очень-очень часто…
Ну не склероз же у него, честное слово, не забывает же он всякий раз, что я – агрессивно и активно курящая женщина! И даже высказывания живых классиков я ему цитировала на этот счет: «Скорее брошу тебя, чем сигареты!» – смеялась, вызывающе. И все это он знает, но считает ничего не значащими шутками. Ну, как так жить? С маниакальным упорством ведет себя так, будто удивляется моим вредным привычкам. У Павлуши
Никогда не думала, что со временем такое отношение станет мне в тягость, начнем слишком обязывать и раздражать. Разве любовь может раздражать? А такое идеализирование – это, конечно же, любовь… И значит, я должна, просто обязана немедленно распахнуть душу, вывалить оттуда все гадкое и оставить ее светлой и чистой. Для Павлуши и нашего будущего ребенка!
– Уже почти бросаю, – подлизываюсь, невинно улыбаясь. – Видишь, даже в поездку сигареты не взяла… Я молодец?
На самом деле я забыла сигареты у Бореньки, отчего страшно страдала всю дорогу, и мрачно напевала – то актуальное Земфирино /если бы можно в сердце поглубже спрятать портреты, / я на память оставлю свои сигареты/, то менее похожее на нашу реальную ситуацию, но очень стильное Чижовское: /ты ушла рано утром, чуть позже шести/. Только вместо /на пачке эЛэМа, нацарапав «прости»/ я скороговоркой произносила: «на пачке Мальборо Лайтс ничего так и не нацарапав», отчего хороший блюз становился похожим на гнусный рэп, и Боренька демонстративно морщился, а я зачем-то заплетала ему в две косички бороду. Скорее, чтобы лишний раз прикоснуться, чем от внимания именно к бороде. Ах, Боренька…
– Ты – умничка! – Павлуша обожающим взглядом отвлекает от неправильных мыслей и предлагает опереться на свой локоть. Как и положено степенной правильной паре, мы неспешным шагом покидаем платформу.
А ведь Павлик даже не спросил, отчего я плакала!
– Ну, кто вас, женщин, разберет, – смущается он от моего упрека. – Я так привык, что все вы часто плачете. Ну, вот решил, что теперь и ты начала. Мало ли… Может, у тебя просто настроение такое было. Или там случилась мелочь какая… Если б что серьезное было, ты бы мне рассказала. Потому и не стал спрашивать.
И ничего не попишешь! Все правильно, все доброжелательно, все с теплотой! И отчего ж я стала такая гадкая, что мне от такой теплоты только душно делается?
Мимо проводят моего недавнего обидчика (непонятно теперь, кстати, кто кого обидел, может мне его теперь «пострадавшим» надо мысленно величать). На этот раз мой маньяк идёт, не озираясь, достаточно целеустремленно, весь застегнутый и в сопровождении милиционера.
От воспоминаний о пережитом унижении (… а что, что мне было тогда делать? Драться с ним, что ли? Так ведь только хуже бы тогда все закончилось…а так его может еще не посадят, а лечиться отправят…правда ведь? ) мне опять хочется выть. Я сдерживаюсь, ради спокойствия Павлика.
Маньяк вдруг остановливается под фонарем, показывает на автобус, пыхтящий вдали, благодарно пожимает руку милиционеру и… бежит к остановке. Милиционер спокойно кивает вслед.
Как? Куда? Да ведь он же?!
Обалдев, я наблюдаю, как в этот же автобус садится парочка говорливых молоденьких девочек. Грустная женщина, лет сорока, мечтательно грызет дужку очков, стоя в очереди к билетерше… Маньяк галантно подает ей руку возле подножки автобуса. Они отъезжают…
Автобус трогается, а я, повинуясь совершенно глупому, необъяснимому порыву, неотрывно смотрю ему вслед. Потом вдруг высовываю язык, корчу рожу, кричу какие-то дурацки, детские ругательства и резко отворачиваюсь. А как еще себя выразить? Павлуша в недоумении глядит на меня, одергивает… Стараясь не разреветься снова, смотрю ему в глаза, а потом, невесть зачем, снова скривила рожу, и показала язык, на этот раз уже Павлику.
– М-да… Мне нравится, нравится твой язык. – одобряюще говорит Павлуша, когда мы выходим из административного
Только что я полчаса солидно вещала официальной тетечке – вся в белом, словно врач, а не воспитатель – о наших благих намерениях. Врала, что документы уже подали – мы собирались сделать это сегодня во второй половине дня. Обещала, что через две недели распишемся. Несколько раз подробно описывала все, и что жильем обеспечены и что работаем с большой охотою, и что нарушения мои, детей иметь не позволяющие, были вовсе не венерические, и не от разгульного образа жизни… Вот все написано в справочках. Был рак, была операция. Она опередила метастазы и никакого риска осиротеть для будущего приемного ребенка не имеется. Работать буду не беспрерывно – в строго отведенное для работы время. Так что я даже на обеденный перерыв забегать смогу. Потому и хотим не совсем младенчика, а ребеночка лет четырех, чтобы не нуждался в беспрерывном уходе, а мог иногда посидеть с нянею. Лучше девочку. Почему? Да потому что я сама девочка и проще будет наладить взаимопонимание. Ребенок-мальчик – это для меня нечто загадочное, внутренне противоречивое. С одной стороны мальчик – ну, то есть сильный, надежный, принимающий решения, заботящийся, а с другой – ребенок, то есть все наоборот: слабый, нуждающийся в защите и принятии решений за него…
То есть последнего я, конечно, не говорила. Вдруг тетечка феминистка, еще возмутится относительно моего полного доверия мальчикам… Сказала просто – девочку как-то больше хочется. И тут же наступила Павлуше на ногу, что б он мою фразу повторять не начал, а то обвинят еще в будущем растлении. Наступила чувствительно, да и Павлик – мальчик грамотный, сообразил и давай рассказывать, что ему самому, дескать, все равно – мальчик ли, девочка ли – лишь бы наполнить смыслом жизнь нашу семейную…
В общем, с полным правом теперь можно было сказать, что мы сумели произвести благоприятное впечатление. Через час мы могли прийти посмотреть деточек, потом… Сердце замирает при мыслях, что будет потом… Нет, все эти попечительские советы, все оформления, это еще мозг принимает – это привычно противно и потому вполне осмысливаемо, в этом – отстреляемся. А вот другое… То, что дома появится новое существо… Настоящее, свое-свое, крошечное. Во всем нуждающиеся и ничего о мире еще не знающее. Доброе. Смеяться будет, как дети у нас во дворе. А еще будет по щеке меня гладить маленькою такою, кукольною совсем ладошкою. А потом, когда вырастет, станет другом на всю жизнь и смыслом, и поводом гордиться нашей семьей.
Я все равно гордиться буду. Даже если вырастет разгильдяйка, вроде меня. Тем более, если разгильдяйка вырастет. Главное, чтоб была счастливая, и радость несла окружающим. И еще – чтобы мне верила. Уж я оправдаю, уж я окажусь достойною матерью… И правильно, что мы расстались с Боренькой. Великим вещам должны приноситься великие жертвы. Все верно идет, все правильно…
– Спасибо тебе, Павлуша, – вырывается вдруг хриплое и пафосное. – Сама бы я на все это никогда не решилась. А с тобой – видишь, все возможно. Лихо ты меня организовал. Спасибо…
– У нас по вашему возрасту есть только пятеро детишек. Всех знаю лично, потому что пару раз была на занятиях в группе для малышей. Всех рекомендую.
Словно во сне, не слыша ни собственных шагов, ни своего дыхания, иду по коридору. Слева – Павлуша – теребит мою руку, что-то бормочет галантно-вежливое. Справа – та самая тетечка, доверие которой мы внушали все утро. Выкрашенные в салатный стены украшены альбомными листами с детскими рисунками. Проходим, не успевая рассмотреть, и краски сливаются у меня перед глазами в одну сплошную радугу с перепутанными цветами. Яркую, веселенькую… Невольно сравниваю. А что останется перед глазами, если быстро-быстро пробежаться по моему коридору? Деревянная мозаика? Нет. Пробежаться вообще не получится, мало места. Но это – не беда. А вот отсутствие ярких красок в доме – явное упущение. Детям полезно яркое. Детям с ним веселее.
– Сейчас ребята в живом уголке. У старших там занятие по природоведению, а малышня просто так ходит, рассматривает. Вот, – мы остановились возле широкого стекла, сквозь которое хорошо просматривались все, находящиеся в комнате. Дети – много, разные, некоторые по виду уже и первоклассники, другие – совсем крохотулечки – сидели на стульчиках и внимательно слушали пожилую воспитательницу, которая читала вслух какую-то сказку. Выражения лиц у них у всех были одинаково взрослые и настороженные. Чем-то жутким веяло от чтицы, казалось, она намеренно пугала детей страшными интонациями: