Русская красавица. Антология смерти
Шрифт:
Языковед растерялся.
– Нет, признаться, с Цуахили у меня туговато.
Бальмонт, всеми усилиями раздувавший вокруг себя славу полиглота, оживился от любимой темы.
– Да, – снисходительно улыбнулся он, – Юная гостья попала прямо в точку. Цуахильский язык мне лично, никак не даётся… В то время, как все остальные…
Джентльмены наградили друг друга кивками понимания. Но тут вмешалась Тэффи:
– Как будет на хинди слово стул? – бесцеремонно спросила она, чем вызвала за столом необычайное смущение.
– Только Тэфии могла задать такой бестактный вопрос! – заявил Бальмонт, и тут же переключился на основную
Несмотря на то, что Тэффи вообще ни к чему не относилась серьёзно, в определённый момент, ввиду катастрофической нехватки средств, Тэффи была вынуждена изменить своей методике. Надо заметить, зря. Все вещи, написанные Тэффи для себя явно по собственному желанию – блестящи. Всё, что под заказ в издания – страшно разочаровывает. Писать, когда больно, можно только желая себе этой боли. Тэффи же никогда не была мазахисткой.
Лично мне писать больно ещё и от панической боязни записывать. Умом понимаю, что боязнь эта – очередное заблуждение мании величия. Никакой мистики в моих взаимоотношениях с написанным нет. И не было никогда, иначе тот кратковременный обморок, после трёх суток бдения, обернулся бы смертью. Но записки о Черубине в «Антологии смерти» не тронули меня. Потому что записи вообще не умеют трогать. Они – бездушны. То, что происходило с Анечкой и Соней, не было проявлением могущества моих текстов. Просто совпадения. Всех-то дел. Поэтому – заявляю ответственно – писательство моё совершенно безвредно, и я его не боюсь. Записываю это словами и даже подчёркиваю… чтоб уж точно сбылось. :) Необходимые реверансы отвешены, можно приступать. Итак, сегодня, 25 июля, дневник торжественно объявляю заведенным!
– А что касается выживания в критических ситуациях… – продолжала звезда, – Уверена, что шанс всегда оставлен. Сплоховать только от страха можно. Перепугаться, всё бросить и прекратить стремиться… – Звезда говорила уже сама себе, и теперь явно заводилась сказанным, – Все мы потенциально победители, а проигрываем чисто из психических заморочек. Вроде табкозависимости невсамделишней: когда организм прекрасно может обходиться без никотина, но психологическая привязанность не даёт бросить курить.
Обе женщины стремительно потянулись к сигаретам. Перекинулись улыбками, отметив автоматизм рефлексов: «Павлов бы нам обрадовался!» Блаженно закурили. Сейчас – с откинутыми со лба волосами и страстно подставленным солнцу лицом – звезда ещё больше тревожила Марину. Эх, спросить бы… Да как-то всё не с руки.
– По-вашему выходит, что Цветаева повесилась не потому, что жить больше не могла, а оттого, что струсила? – Марина решила вернуть тему и для подогрева полезла на рожон.
Теперь уже звезда долго и задумчиво глядела на собеседницу. В упор, без стеснения выдать заинтересованность, приподняв тёмные очки. В отличие от Марины, звезда точно знала, чем тревожится, и прекрасно понимала, кого напоминает ей собеседница…
– Выходит, что так. – ответила звезда, наконец, – Разуверилась во всемудрости природы и совершила непоправимое… Это, как одна малограмотная роженица, испугавшись крупности младенца, пробормотала «ой, мамочка, разорвёт», и, предпочтя безболезненную смерть мученической, приняла смертельную дозу снотворного. Она и предположить не могла, что природа всё предусмотрела, и кости таза раздвинутся,
– А та роженица тоже была поэтом? – зачарованно спросила Марина, которую слово «поэт» всегда – звезда подметила точно – будто гипнотизировало.
– Нет. Её вообще не было. Я её только что придумала. Для наглядности.
– Жестоко, – Марина обиделась, будто сама и была той роженицей, – Вас бы кто-нибудь придумал так, для наглядности… Посмотрела бы я на вас.
– Так ведь смотришь же…
– Марина!!! – позвали со стороны дома. Обе женщины вздрогнули и резко обернулись. Недоверчиво, как умудрённый опытом пёс реагирует на своё имя, услышанное от чужих людей.
Выписка из дневника:
Когда-то давно, я страсть, как любила компании – шум, брызги флирта, общая приподнятость настроения… Лёва – нынешний муж моей бывшей подруги Анечки – всегда на эту тему нравоучительствовал:
– Ты, Марина, глубокий, вроде, человек! Так неужто не видишь пустоту и фальшь того, что «для всех и напоказ»?
Лёва давно разочаровался в компаниях, а полюбил людей. Уединялся на любых сборищах с кем-то отъявленным, изучал, разглядывал, вытягивал сокровенное и тем кормился. Я его укоряла:
– Брать то «что для всех» – честно, а лезть в душу – противно… Захотят – сами расскажут!
– Они хотят! – горячился Лёва, – Как при расстройстве желудка, совмещённом с запором, мучаются. Они хотят испражниться, но боятся показаться неинтересными. А мой к ним интерес работает клизмою…
Теперь, когда давно в прошлом и моя любовь к компаниям, и мои полночные споры с Лёвой, мне самой приходится работать клизмой. Да ещё и в палате больных, не признающих свою болезнь.
Отношения внутри нашей четвёрки настолько уродские, что, как не старайся, ничего не путного не выдепишь… Жалею, периодически, что ввязалась в эту афёру. Всё, вроде, получается, но никогда не понятно, что же будет завтра. И Артур, и Рыбка, и Лиличка страдальчески пухнут от собственной скрытности, но пожертвовать ею отказываются, боясь показаться смешными, обнародовав собственные слабости и некомпетентность. А ведь столько можно было бы наворотить действительно классного, соберись все мы на открытое обсуждение! Пытаюсь сподвигнуть их на зачатки дружественности. Конаю под дурочку, улыбаюсь, напрашиваюсь… Плююсь в сторону, потому как на фиг они мне сдались?! Но всё же, по-Лёвовски лезу с расспросами.
Единожды попыталась не исподтишка (по-Лёвовски завлекая на личные темы, якобы из интереса к человеку, а не к делу), а открыто спросить. Постучалась к Рыбке в кабинет. Сама, без Артура:
– Геннадий, нельзя так. Ставите перед фактами, ни в чём не советуетесь… Всё ж таки интересно, что планируем… Раскрутка, вроде бы как, моя… Хоть и на вашей финансовой закваске…
Ничего не ответил мне рыбка, лишь руками развёл недоумённо. Улыбнулся корректно и отсутствующе, пожал плечами растерянно, разве что «Я не понимай по-русски!» – говорить не стал. Я уже психануть собралась. Заорать, чтоб разбить вдребезги всю эту неоправданную официальность… Но тут закопошилась Лиличка, вылезла откуда-то из-под его пиджака, высвободилась, на ходу застёгиваясь, отозвала меня поговорить к коридорным пепельницам.