Русская красавица. Антология смерти
Шрифт:
– До конца, – Пашенька упрямо склонил голову на бок и, насупив брови, упёрся в них кончиками ресниц.
– И тебя всерьёз возмутили в моих записях только отзывы о тебе?
– Не отзывы, а то, что вы мне сразу ничего не сказали. Я всё это время, как лох, ходил сюда, и не подозревая даже, что вы мысленно меня обсмеиваете. Я вам доверял, открывался, а вы…
Звезда лихорадочно попыталась вспомнить, что же такое обидное писала она про Пашеньку.
– Нехорошо получилось, – признала она, после короткого раздумья. В мыслях уже бесновалась мысль о категорическом незамечании людьми друг друга. – Есть там не вполне хвалебные строки…
– Не строки. Там целые главы, – несколько тщеславно поправил Пашенька, и звезде стало смешно, – Я хочу спросить, – Пашеньке было
– Откуда мне знать, – Марина пожала плечами, – Я пишу, как вижу. И про тёплые руки и про загибающиеся реснички. Кто-то другой увидит по-своему.
– Но там ведь не только про это! Послушайте, Марина, – Пашенька, наконец, решился выговориться. – Когда-то давно – помните? – вы говорили «мне страшно оттого, что я не знаю, для кого живу». Вы меня просто сразили этой фразой. Раньше я слышал вопрос «для чего я живу?» – Марина вспомнила, что когда-то оговорилась. Хотела спросить «для чего», но произнесла «для кого», а потом было неловко разочаровывать восхищенного Пашеньку, – Так вот, – Пашенька продолжал, – Я страшно хотел стать тем, «для кого». Причём, именно тем, для кого вы…Представляете, такая женщина и вдруг живёт для вас? Я ждал перемен. Я рассчитывал. А вы всё это время насмешничали и презирали за спиной. Теперь я прочёл ваше мнение обо мне… Хочу сказать: вы не умеете любить, вы слишком заняты тем «для чего жить», «для кого» – не ваш стиль. Для женщины это неправильно… Такая женщина мне не интересна! Кроме того, мне настолько неприятно знать, что…
Звезда вдруг вспомнила, что Пашенька и раньше проявлял признаки повышенной ранимости. Когда-то от звезды он обзванивал своих друзей-gaмеров, чтобы зазвать их на какой-то там турнир. Он обзвонил человек пять, и разговор с каждым начинал с приветственного: «Салам!» Говорил он это с такой претензией на стильность, что Марина не удержавшись, съязвила. «Пашенька, а почему у тебя всех друзей зовут Салам?» – не слезая с его острых, но привычных уже и почти родных колен, поинтересовалась она. Пашенька сначала всерьёз кинулся объяснять, что это он так здоровается, а потом, наткнувшись на смех, обиженно замолчал. Причём дулся он тогда целый час. И обижался б ещё дольше, если бы у Марины не обнаружилось тогда слишком шаловливое настроение, которым она быстренько привела Пашеньку в чувства. Сейчас у звезды такого настроения не было.
– Послушай, я чуть не умерла, а ты разглядел в этом только повод для личной обиды!
– Но не умерла же… – Пашенька не хотел задеть, он говорил то, что чувствовал, – Самоубийство не состоялось
– Много ты понимаешь! – выкрикнула звезда, на миг сорвавшись – Состоялось! Состоялось! Сейчас, перед тобой, совсем другая я. Я прежняя закончилась, сломалась, умерла! И никому нет до этого дела! – она выкричалась и резко замолчала, взяв себя в руки.
«У тебя с Пашенькой не настолько близкие отношения, чтобы можно было на него кричать. Держи дистанцию», – приказала она себе и пошла выполнять. Приблизилась вплотную, пробежалась кончиком языка по обветренным губам, дождалась ответа. Не быть ответа – она знала – не могло. Обиды обидами, но этим двоим хорошо было вместе, и глупо было бы не поддаться… Звезда широко распахнула глаза, поплотнее запахивая душу. Откуда-то извне пришло ощущение последнего раза.
– Мы расстанемся сегодня, Пашенька, – твёрдо сказала звезда, – Расстанемся навсегда.
– Я знаю, – ответил он, и оттого всё дальнейшее происходило торжественно и с надрывом.
Несколько позже, вжавшись друг в друга, как две совокупляющиеся улитки – такие же мокрые, прилипшие и уже расслабленные – они играли в свою любимую диффузию. Губы в губы, ладошки к ладоням, лоб ко лбу, пузо к пузу. Это было отдыхом и выражением взаимной благодарности. Марина выпутала ступни из цепко держущих Пашенькиных (у него было потрясающее умение с одинаковой ловкостью пользоваться пальцами всех конечностей) и плотно свела ноги, не забыв при этом прихватить часть временно размякшей Пашенькиной плоти.
– Я взяла тебя в заложники! – улыбаясь, шепнула она.
– Меня? – удивился Пашенька, и поправил, – Себя. Он
Звезда плотнее сжала мышцы и почувствовала, как заложник зашевелился, наливаясь новой силой и готовностью к глубоким погружениям…
Выписка из дневника:
Эх, Пашенька, Пашенька, милый мальчик с тёплыми ладонями, загибающимися кверху ресничками и послушным моим желаниям общим на нас двоих членом… Зачем ты разрушил всё? Наше «мы» было хрупким и невсамделишным. Пока оно не знало об этом – жило. Но ты объяснил ему его недостатки, и оно скончалось, проткнутое в самое сердце собственным несовершенством.
Ночь полна была страсти и сумасшествия. Давно уже мы не хотели сказать друг другу столько, и давно уже столько не говорили. Это первоклассное прощание. Это запомнится.
С предрассветным звонком будильника я сказала: «Уходи». Пашенька закурил, моментально помрачнев. Час назад мы заснули, обнявшись – так не засыпали раньше ни разу. Всегда порознь, всегда каждый своим сном. «Почему?» – спросил так, будто не он накануне нашёл в этом уходе единственное своё спасение. «Ты хочешь больше, чем я могу дать», – ответила пафосно и подтолкнула к двери. Он мгновенно вспомнил все обиды и принялся одеваться. Я решилась спросить про Черубину, про то единственно-важное, что так напугало меня вчера и что оказывается, только для меня играло какую-то роль. Пашенька пожал плечам:. «Ну и что? Это за пределами наших встреч. Мне-то какое дело…»
Я так и не поняла, дошло ли до него. Скорее, решил, что преувеличиваю для литературного оформления. Артур бы меня убил. Вот будет смешно, если Пашенька догадается выиграть приз…
Прощай, моя последняя связь с прежней жизнью!
А вообще жутко: каждый хочет, чтоб его любили, при этом совершенно не желает любить сам. А точнее – не умеет. И я в первую очередь.
Если б было возможно, звезда скинула бы с себя и кожу. Распахнутое окно, откинутое покрывало, лёд из холодильника… Всё это не помогало. Несмотря на раннее совсем утро, в городе стояла ужасная жара. Вместе с асфальтом под окнами плавились Маринины мечты о хорошем настроении. Духота тисками сжимала виски, и воспоминания о вчерашнем расставании с Пашенькой подливали масла на жаровню плохого настроения. Марина решила немедленно мчаться в офис, то есть в Рыбкин дом, где спасительные кондиционеры могли привести в себя, а разговоры с массажисткой отвлечь и дать повод не слишком переживать из-за разрыва с очередным другом… Кроме того, там был Артур, который, после вчерашнего приступа откровенности казался чем-то похожим на человека, а значит, начал, наконец, открываться, и уже мог, наверное, что-то по-че6ловечески прояснить относительно грядущих концертов.
Марина потянулась к сотовому, вспомнив, что где-то в глубине ночи он пищал.
«Про «ты поэт» говорил тебе я, а вовсе не гадалка. Зачем народ дуришь?» – гласило СМС, пришедшее от Свинтуса ещё вчера, когда Марине недосуг было смотреть на телефон.
– Второй! – вслух сказала Марина, массируя мокрые от пота виски. Свинтус уже три месяца как находился в далёкой командировке, поэтому скрывать от него свою черубиновскую деятельность было очень легко. И угораздило же его, в далёкой Германии, включить телевизор в такой неподходящий момент. Здесь, на родине, он всегда несколько презрительно относился к говорящему ящику. Соединение произошло моментально. Слышно было так, будто Свинтус сидел рядом.
– Я перезвоню тебе, у нас льготные тарифы! – с подозрительно нескрываемой радостью проговорил он. И тут же перезвонил. Что тоже удивляло, потому что высокой скоростью выполнения обещанного Свинтус никогда не отличался.
– Мой телефон, вероятно, прослушивается, – сходу сообщила звезда, – Поэтому давай без конкретики. Ты презираешь меня теперь?
– Что за ерунда? Я ж понимаю, что у тебя далекоидущие планы…
Этой своей верой в Марину, Свинтус ранил ещё больнее, чем Пашенька, своим равнодушием. «Ну вот, теперь я буду думать, что обязана… Не могу ж обмануть того, кто в меня верит. Теперь придется, во что бы то ни стало видоизменять стиль Черубины…»