Русская красавица. Антология смерти
Шрифт:
Выписка из дневника:
25 августа… Замоталась, перемололась в мясорубке репетиций, почти до полного отсутствия желаний и мыслей. Не писала почти месяц. Теперь всё смешивается в кучу. Дневник плавно перетекает в книгу, а она, в него. По сути ведь изветсная мне история группы – это и есть моя история. Что рассказать о своём последнем месяце? Всё муторно и плохо. Исчезла Марина-массажистка. Месяц назад, причём абсолютно. При всей внешней учтивости наших с Артуром отношений, на эту тему наложилось непробиваемое табу. Скорее всего, ничего страшного не произошло. Вероятно, Артур просто уволил Марину, из-за того, что я назвала ей своё настощяее имя. Как только выдастся свободная минутка, обязательно
Рыбка с Лиличкой снова вместе. КсеньСанна не впечатлила Рыбку, муж не достаточно финансировал Лиличку. Теперь они так заняты друг другом, что административные вопросы, связанные с концертами, остаются без внимания. А может, просто мне, как обычно, ничего о них не рассказывают.
Недоговорки Артура обретают всё более несносный характер. Артур ведёт себя так, будто вечера примирения и не было, будто не он просил меня о доброжелательном отношении. Мы ездим в студию, записываем песни, репетируем с балетом, в котором мне запрещается разговаривать даже с балетмейстером – забавным лысеньким мужичком, похожим на Леонова, настолько поразительно пластичным, что я почти влюбляюсь, – разъезжаемся по домам… Но разговариваем ни о чём. От ответов на любые конкретные вопросы Артур уклоняется. Вот кого нужно было прозвать Рыбой – ведь это он выскальзывает на каждом шагу…
– Артур, почему ты не привлёк меня к разработке сценария? Мы вместе должны были решать, что будет показываться на больших экранах! – как-то я в очередной раз попыталась наладить обратную связь.
– Не капризничай. Нужно было написать всё за ночь. Я не счёл удобным тебя будить. Твоё дело – соответствовать сценарию. Моё – его писать.
– Но ведь мы договаривались о совместной работе?! Вспомни… Тем вечером! Ты говорил о команде…
– Это и есть команда. Каждый занят своим. Прости, мне нужно отлучиться ненадолго. Потом договорим.
Но на каждое «потом» у него возникало новое срочное дело.
– Артур, куда подевалась моя массажистка? – попробовала я в следующий раз, – Я не хочу иметь ничего общего с этой новой!
– Ты сама виновата, Марина, – голос его сделался тогда металлическим, и я перепугалась за Марину, – Не нужно обвинять нас в собственных промахах.
– О чём ты говоришь? Кого «нас»? Где она?
– Понятия не имею. Должно быть, уволилась… – он уже сменил тон и напустил безразличие на лицо. Я видела, что он врёт, и ничего не могла поделать…
– Уволилась с такой выгодной работы? Артур, ты должен рассказать мне правду!
– Ничего не знаю. Кто, кстати, сказал тебе, что я что-то «должен»? Кроме производственных, у нас нет друг перед другом никаких долгов. Ты же сама ведёшь себя, как главный баламут и бунтовщик. Откуда у меня возьмутся какие-то человеческие долги по отношению к тебе?
– Не меняй тему! Ты сказал, что я сама виновата… Значит, что-то знаешь…
– Марина, уже время, пора в зал. – прерывал Артур всегда, когда я находила аргументацию к своим требованиям, – Одевай голову, поехали!
И я одеваю, отстаю, еду… А что делать? Закованные в колючую броню взаимного недоверия, мы все – и Лиличка, и я, и Артур, и Рыбка, – слишком сильно зависим друг от друга, чтоб открыто скандалить и вредить делу. Я уверена, что Артур виноват в исчезновении Марины, но временно смиряюсь с необходимостью отступить.
Впрочем, я вру по поводу ненападения в открытую. Как-то раз я не выдержала и высказала всё прямо на репетиции. Более глупую постановку нельзя было себе представить! Более попсовую аранжировку песен нельзя было и предположить! О чём я честно сообщала Артуру, сначала с глазу на глаз, а потом, убедившись в отсутствии всякой реакции, и при всём персонале… Ребята из балета, видимо давно обученные этике работы со звёздами, мгновенно испарились со сцены. При любом накале, они исчезали, делая вид, что не замечают никаких напряжений и ничего не знают о них. Балетмейстер Палыч, взволнованной наседкой носился по залу и нервно
На моих глазах гибнет проект, исчезабт люди (впрочем, пока только один человек), а я принимаю всё это по возможности спокойно, продолжаю работать, улыбаться по мере необходимости (она возникает не так часто, потому что большую часть рабочего времени я живу в маске) и напряжённо жду, когда уже закончится этот ещё не начавшийся концертный тур и у меня будет время остановиться, задуматься, переосмыслить и изменить своё положение.
Свинтус когда-то говорил, что единственный способ сохранить чувства в семье – каждому любить с полной самоотдачей, не считаясь, кто любит сильнее, кто сделал больше для семьи, и кто занимает более выгодную позицию во внешнем мире. Так же и в работе. Единственная возможность не развалить дело – каждому работать на полную катушку, делать всё от тебя зависящее, не завидовать успехам коллег, не обвинять их в недостаточном усердии, и, главное, не транслировать на работу личные отношения.
Единственное, что могу я сделать сейчас для Черубины, это с должной тщательностью выполнять все зависящие от меня куски работы, не обращая внимания на ошибки в Артуровских действиях. Всё-таки как тяжело не иметь права давать указания тем, кто не слушает советов…
Я валяюсь с ручкой и тетрадкой, старательно изображая человека, ведущего всё-таки дневниковые записи. Новый день настойчиво выцарапывает меня из постели, с медицинским скептицизмом выскребает, как едва зачатого младенца из утробы матери. В последний раз этим летом – из постели собственной, не гостиничной…
– До свидания! – заботливо поправляю постели подушку, – Жди верно, стольких слёз моих и пустых надежд свидетельница! – В последнее время манера разговаривать с вещами вошла в привычку, и я от неё даже не шарахаюсь. Виною одиночество. Добровольное затворничество, избавляющее меня от необходимости лгать близким людям. Все живые собеседники напрочь вычеркнуты из моей жизни. Остались деловые партнёры и давно умершие авторы никогда не умирающих книг. /Нет мудрее и прекрасней средства от тревог,/Чем ночная песня шин./Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог/ Штопаем ранения души/ – подбадривает Визбор. В противовес ему, голосом Вертинского напевает Тэффи/ К мысу радости, к скалам печали ли,/К островам ли сиреневых птиц,/Все равно, где бы мы ни причалили,/Не поднять мне тяжелых ресниц./ Даже они разговаривают между собой, вычеркнув меня из диалога. Я им не интересна: за последний месяц не написала ни одной поэтической строчки.
– Это потому, что вы пишете книжку! – наспех отделался от моих ироничных жалоб на творческое бессилие всезнающий Пашенька. Он нагловато заходил вчера. С трупиками цветов («Но не в горшках же мне их Вам дарить?!») и тысячей извинений («Я обдумал нас… Надо держаться вместе…»).Нет ничего унизительней для поэта, чем с головой погрязнуть в прозе. Тем более, в прозе жизни… Но всезнающим этого не понять, и я не стала переубеждать Пашеньку. Заходил он для одного, а сделал совсем другое – забрал остатки своих вещей. Прогнала дружески, но попросила на какое-то время исчезнуть и у меня не появляться. Не из гордости (обижаться мне было совсем не на что), не из нежелания (уж чего-чего, а желания у меня хватает, и уже на вражину-Артура я поглядываю, как на особь мужского пола)… Прогнала от элементарной брезгливости. Пашенька по привычке разоткровенничался, признался, что «завёл себе девушку»…