Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

Коллектив авторов

Той же цели служит дневник Туберозова. В записи от 2 марта 1845 г. отец Савелий пишет: «Вывел два заключения, и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство ещё на Руси не проповедано, а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с довольно умным коллегом своим, отцом Николаем, и был удивлён, как он это внял и согласился. «Да, – сказал он, – сие бесспорно, что мы во Христа крестимся, но ещё во Христа не облекаемся». Вот та основа, которая придает трагизм мироощущению священника, – непросветлённость паствы, невозможность выполнить свой долг на уровне апостольского служения первых веков христианства. А душа его, непомерность любви во Христе требует именно такого понимания священнического долга. «Негодую, – пишет он в дневнике. – Зачем я как бы в посмешище с миссионерской целью послан: проповедовать – да некому;

учить – да не слушают!» С горечью он осознаёт тот факт, что общество пребывает в состоянии духовного варварства, отчуждения от благодати церковного воздействия, в состоянии нравственного опустошения или вражды с ближним, что является оскорблением самого Бога. Для людей, пока ещё не облечённых во Христа, наступают опасные времена тотальной или целенаправленной лжи. Как им устоять перед вероломным напором зла, как не соблазниться? (История Варнавы Препотенского и подобных ему.) Остро чувствуя, какой великий раскол грядет в России будущего («… у нас в необходимость просвещённого человека вменяется безверие, издёвка над Родиной, в оценке людей, небрежение к святыне семейных уз, неразборчивость…»), наблюдая, как сердца людей заполняются лишь земными, материальными интересами, честолюбивыми стремлениями («…откупщики жаловались министру внутренних дел на православных священников, удерживающих народ от пьянства» – доходы падают), отец Савелий решает остеречь старогородцев, обличая их маловерие, когда «нужна духовная самостоятельность».

У священника только одно оружие – его слово, его талант пророка. Его миссия на земле – быть посредником между людьми и Богом. Воодушевлённый великой идеей «возбудить упавший дух собратий», церковный пастырь, «ревнуя» о благе русского народа, произносит слово обличения в духе христианских идеалов и заканчивает свою проповедь такими словами: «Я порицаю и осуждаю сию торговлю совестью, которую вижу перед собой во храме. Церкви противна сия наемничья молитва…» За эту проповедь, по доносу, отца Савелия под надзором отправляют в губернский город. Прощаясь с женой, он произносит пророческую фразу: «Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается "житие”».

Автор, словно полемизируя с предводителем Тугановым, назвавшим отца Савелия маньяком, констатирует: «И как человек веры, и как гражданин, любящий отечество, и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет был свеж, ясен и тёпел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте слышалась задушевная искренностью. Добавим к тому же, что был он на редкость образованным и начитанным человеком: любимые его книги – «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Лоренса Стерна и «Путь паломника» Поля Бэньяна.

Картины природы выполняют в сюжетной схеме романа-хроники функцию символов. Сцены предгрозового зноя, жара, томления и последующей освежающей грозы, как отзвуки душевного нестроения и смуты отца Савелия, написаны мощно, эпически полнокровно, крупными мазками художника-реалиста и считаются одними из лучших в русской литературе. Оказавшись в эпицентре страшной грозы, протоиерей потрясён наглядно реализовавшейся в мгновение ока библейской метафорой «Всё в руце Божией»: только что стоял перед ним вековечный могучий дуб и прятался в его листве перепуганный ворон, и вот от удара молнии этот дуб как ножом был срезан у самого корня… Приём сна помогает установить связь данного мгновения с прошлым и будущим, наполняя космическим значением земной сюжет.

«Житийная часть» бытия «ссыльного протопопа» наполнена скорбями и печалью. Умирает его жена Наталья Николаевна, разделявшая с ним его наказание, взяв на себя непосильные труды. Её тихий подвиг, кроткий и смиренный, не менее значим, чем противостояние протоиерея. Это подтверждает и сам автор, предлагая подумать над кончиной Натальи Николаевны, которой снится вещий сон, будто дьякон Ахилла «её взял и внёс в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы – и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, – всё будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон её в алтарь внёс. «В уме ли ты, дьякон! – говорит она Ахилле, – тебя сана лишат, что ты женщину в алтарь внёс», а он отвечает: «Вы не женщина, вы – сила!»

Всё маленькое в этой юдоли печали видит Наталья Николаевна перед смертью, «а вот зажмурюсь… все возрастают: и ты, и Николай Афанасьевич, дружок, и дьяконочек Ахилла… и отец Захария… Славно мне, славно, не будите меня! И Наталья Николаевна заснула навеки».

Смерть героя и масштаб её символической аранжировки-важный аккорд в общей тональности хроники.

Последние дни Савелия были уединённы и скромны: «Ангел смерти стал у изголовья, готовый принять отходящую душу», а протоиерей всё ещё был штрафным, в запрещении, отлучённым от службы. Хлопоты Ахиллы не увенчались успехом. Настоящий подвиг совершает карлик Николай Афанасьевич, неустанно стремящийся облегчить участь протопопа, прибегая к самым разным ухищрениям и ни на йоту не отступая в почти безнадёжной борьбе с чиновниками. «Да-с, мне семьдесят годов, и меня никуда заключить нельзя; я калечка и уродец!» – бесстрашно говорит он и действительно добивается разрешения хотя бы похоронить отца Савелия достойно, как положено по чину. Мистическое переживание дьякона Ахиллы в ночь после смерти отца Савелия раскрывает истинный смысл произошедших событий, соединяет в единое целое временное, преходящее и вечное, страдание и воздаяние. Символика его сна-видения утешает и обнадёживает: ему предстаёт преображённый лик умершего священника.

Общее качество, которое объединяет протоиерея, иерея и дьякона – «непомерность» высоких чувств: духовной мощи отца Савелия, смирения и молитвенного подвига отца Захария, любви к Богу, ближнему, к жизни дьякона Ахиллы.

И внешне в отце дьяконе всё непомерно: могучая сила, рост, громкий голос, открытость миру, добродушие, страстный восторг бытия. Отец Савелий так определяет суть его личности: «… в нём одном тысяча жизней горит», «он есть само отрицание смерти». И гневен, и милосердеи, и по детски простодушен, и отзывчив налюбое человеческое горе, «дитя великовозрастное», Ахилла как личное оскорбление воспринимает любое надругательство над верой, саном, обрядом. Поэтому на протяжении всей хроники он пребывает в постоянной борьбе с нарушителями благолепия: с учителем Варнавой, комиссаром Данилкой. Отцу Савелию всё время приходится сдерживать Ахиллу в его детском экстремизме и рукоприкладстве. Дьякон говорит протопопу: «Я предстою алтарю и обязан стоять за веру повсеместно. Святой Николай Угодник Ария тоже ведь всенародно же смазал…»

Будучи в Петербурге, пишет опальному протопопу трогательное письмо: «Насчёт же вашего несчастья, что вы ещё в запрещении и не можете о себе на литургии молиться, то, пожалуйста, вы об этом нимало не убивайтесь… есть у вас такой человек в столице, что через него идёт за вас молитва и из Казанского собора… и из Исакиевского… и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий потаённо произношу и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред всеми от начальства обижен».

Смерть протопопа производит резкий перелом в сознании героя. Та беззаботно мальчишеская, бахвалистая и удалая, безмерно увлекающаяся сторона личности Ахиллы была вытеснена скорбью по отцу Савелию. Открылось внутреннее зрение, обнажилась мысль о «тщете всего земного, замучила тоска, которую лекарь определил как “возвышенную чувствительность”».

Автор добавляет: «Хроника должна тщательно сберечь последние дела богатыря Ахиллы – дела, вполне его достойные и пособившие ему переправиться на ту сторону моря житейского в его особенном вкусе». Таким делом будет схватка один на один ночью на кладбище с «внезапным чёртом» в полной адской форме, с рогами и когтями», который начал бесчинствовать в Старом городе. Этой нечистью окажется комиссар Данилка. И главный подвиг Ахиллы будет заключаться не в том, что он его поймает и разоблачит (хотя никто на это не отважится: ни полиция, ни горожане), а в том, что великодушно отпустит, защитив несчастного бедолагу, потому что воровал и разбойничал Данилка «с голоду и холоду, всеми брошенный и от всех за своё беспутство гонимый».

Умирающий дьякон исповедуется отцу Захарию кратко, ёмко, примирённо: «Всем грешен, простите, Христа ради». Отцу Захарию открывается и невидимая сторона (брань) видимых смертельных событий: «Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы: – Кто ты, огнелицый. Дай мне путь! – Захарий робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не видел, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел».

Отец Захарий являет собой ещё один интересный психологический тип. Именно таких верующих людей больше всего на Руси, незаметных и скромных, чьё незримое присутствие ощущается постоянно и повсеместно. Иерей Захарий – «воплощённая кротость и смирение», как сообщает о нём автор, и это подтверждается всей его нелёгкой жизнью и отзывами о нём окружающих, в том числе отца Савелия: «Бесценный сей прямодушный Захария, Сосуд Господень и молитвенник, какого другого я и не видывал. Жажду обнять его».