Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

Коллектив авторов

Аксаков И.С. Федор Иванович Тютчев // Литературная критика. М., 1981.

Соловьев B.C. Поэзия Ф.И. Тютчева //Литературная критика. М., 1990.

Мережковский Д.С. Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев // В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М./ 1991.

Тынянов Ю.Н. Вопрос о Тютчеве // Поэтика. История. Литература. Кино. М., 1987.

Пигарев К.В. Тютчев и его время. М., 1978.

Касаткина В.Н. Поэзия Ф.И. Тютчева. М., 1987.

Мотман Ю.М. Поэтический мир Тютчева // Избранные статьи: В 3 т. Т, 3. Таллин, 1993.

А. К. Толстой (1817–1875)

«Я один из двух или трёх писателей, которые держат у нас знамя искусства для искусства, ибо убеждение моё состоит в том, что назначение

поэта – не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному, которая сама найдёт себе применение безо всякой пропаганды», – писал в своей эпистолярной «Исповеди» Алексей Константинович Толстой в 1874 г. (письмо-автобиография было адресовано итальянскому драматургу и историку литературы А. Губернатису). Таким образом Толстой, поэт, драматург, прозаик, выразил своё творческое кредо, свидетельствующее о том, что и он – сторонник «чистого искусства». Толстой представил здесь и своё «нравственное» кредо: «Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой – как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависть к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся. Могу прибавить к этому ненависть к педантичной пошлости наших так называемых прогрессистов с их проповедью утилитаризма в поэзии». Толстой со всей ясностью показал, как в его поэтике ужились явные противоположности: романтический лиризм как отражение «чистого искусства» и сатира как отрицание всякого «деспотизма». Всё это дано им на фоне подробного рассказа о своей жизни: счастливое детство в имении дяди А.А. Перовского па Украине, привычка «к мечтательности, вскоре превратившаяся в ярко выраженную склонность к поэзии», любовь к природе, встреча с Гёте, оставившая в памяти «величественные черты лица Гёте», выпускной экзамен на словесном факультете Московского университета, служба в русской миссии в Франкфурте-на-Майне, звание камер-юнкера, заграничные путешествия, сотрудничество в журналах «Вестник Европы» и «Русский вестник».

Толстой стал писать стихи с шестилетнего возраста. И уже самые первые его опыты «в метрическом отношении отличались безупречностью». Такими они стали не без влияния В. А. Жуковского и А.С. Пушкина, который похвалил стихи юного Толстого. В последующем творчестве Толстого именно пушкинская традиция станет определяющей.

В жизненном пути Толстого выделяется одна закономерность. Литературный мир, в который он с упоением вживался с детских лет, всё дальше и дальше уводил его из социального мира и самой литературной среды. Как поэт-романтик он искал творческого одиночества. И он достиг этого ценой отказа от служебной карьеры (Толстой служил во 2-м отделении императорской канцелярии) и постепенного удаления от литературного окружения. В первой половине 1850-х годов он входит в «некрасовскую школу» «Современника», печатает в журнале свои стихотворения, и на этом его литературные отношения с «Современником» заканчиваются. Затем подобные отношения начинают складываться со славянофилами, что сделает его сотрудником «Русской беседы». Но и отсюда Толстой уходит, чтобы, подобно близкому ему А.А. Фету, уединиться в своих имениях Пустынь-ка и Красный Рог. В 1861 г., уходя в отставку, Толстой объяснил это Александру II так: «Я думал, что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы».

Но и когда Толстой находился в водовороте социальной жизни, его «натура художника» проявлялась настойчиво и вдохновенно. При всей полижанровости его творчества (рассказы и повести, дневники, драмы, былины, баллады, притчи, поэмы) родной его стихией становится лирика, природа которой зеркально отражена в стихотворении 1856 г. «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!». Не случайно это стихотворение обрело форму литературного манифеста:

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, Много чудесных в нём есть сочетаний и слова и света, Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать, Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивлённый. О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен, Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье, И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины, Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательней формы, Стройные слов сочетанья в ясном сплетутся значеньи… Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье, И, созидая потом, мимолётное помни виденье!

Прекрасное, величественное, совершенное как некая идеальная субстанция сокрыто во Вселенной, а поэт

силой творческого воображения запечатлевает эту субстанцию в поэтическом слове. Гармония стиха (определяющая идея данного стихотворения) – отражение гармонии далёких идеальных миров.

Вот эти «стройные слов сочетанья» предопределили удивительную музыкальность толстовского стиха. Поэтому П.И. Чайковский признавался: «Толстой – неисчерпаемый источник для текстов под музыку». В поэтике толстовского стиха поразительным образом музыкальность породнилась с глубоким лиризмом и изобразительностью. Всё это образует основу поэтики пейзажной лирики Толстого, особенно таких стихотворений, как «Бор сосновый в стране одинокой стоит…» (1843); «Ты знаешь край, где всё обильем дышит…» (1840-е годы); «Вот уж снег последний в поле тает…» (1856). И особенно сильно такая триада выражена в лирическом цикле «Крымские очерки», где в шестом стихотворении резко проступает характер толстовского романтического «двоемирия»:

Душе легко. Не слышу я Оков земного бытия, Нет места страху, ни надежде — Что будет впредь, что было прежде — Мне всё равно – и что меня Всегда как цепь к земле тянуло, Исчезло всё с тревогой дня, Все в лунном блеске потонуло.

Преодоление «оков земного бытия» – определяющий мотив всей лирики Толстого. Преодоление происходит в «волшебном сне» романтического искусства, нашедшего пути соединения с мировой гармонией. Этой же силой в художественном мире Толстого наделена любовь.

И.Г. Ямпольский сделал точный вывод: «Другой мотив поэзии Толстого также связан с одним из положений романтической философии – о любви как божественном мировом начале, которое недоступно разуму, но может быть прочувствовано человеком в его земной любви». От «земной» любви к «божественной» любви – именно это образует сквозной мотив любовной лирики Толстого, а в «шиллеровском» лирическом цикле он становится главным связующим звеном между текстами. С 1851 г., когда состоялось знакомство Толстого с Софьей Миллер (впоследствии она, преодолев все трудности развода с прежним мужем, станет женой поэта), начинает формироваться этот «неавторский» цикл, в прологе которого прочно займёт своё место самое пронзительное стихотворение «Средь шумного бала, случайно…»:

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. Лишь очи печально глядели, А голос так дивно звучал, Как звон отдалённой свирели, Как моря играющий вал. Мне стан твой понравился тонкий И весь твой задумчивый вид, А смех твой, и грустный и звонкий, С тех пор в моём сердце звучит. В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь — Я вижу печальные очи, Я слышу весёлую речь; И грустно я так засыпаю, И в грёзах неведомых сплю… Люблю ли тебя – я не знаю, Но кажется мне, что люблю!

И такие «грёзы неведомые», соединяющие земное и божественное, во всех стихотворениях, образовавших «миллеровский» цикл: «Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!» (1851); «Ты не спрашивай, не распытывай…» (1851); «Мне в душу, полную ничтожной суеты…» (1852); «Смеркалось, жаркий день бледнел неумолимо…» (1856). И здесь же – изображение любви как «живительной силы», что найдёт своё философско-поэтическое обобщение в драматической поэме «Дон Жуан»:

Дон Жуан

(в сильном волнении)

О, если я не брежу! Если вправду Люблю её любовью настоящей! Как будто от её последних слов Отдёрнулася предо мной завеса, И все иначе вижу я теперь… Когда она так ясно повторила, Что хочет умереть, во мне как будто Оборвалося что-то: словно я Удар кинжалом в сердце получил — Еще доселе длится это чувство… Что ж это, если не любовь? Каким Моя душа исполнилась волненьем? Сомнения исчезли без следа… Я снова верю, как в былые дни… О, я с ума сойду от счастья! Я… О Боже, Боже! Я люблю её! Люблю тебя! Я твой, о дойна Анна! Ко мне! Я твой! Ко мне! Люблю, люблю!