Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие
Шрифт:
Небольшая поэма «Коробейники» (1861) с её знаменитым зачином «Ой, полна, полна коробушка…» есть не что иное, как гениальная стилизация под произведения народных сказителей. Всё – от начала (посвящение «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды…)» до трагической развязки – пронизано здесь народным речевым колоритом. Реальная история об убийстве лесником двух удачливых торговцев рассказана весёлым, упругим стихом и воспринимается, несмотря на трагизм, как-то легко. Таково чисто стилистическое обаяние необычных некрасовских хореев (к первому и третьему стиху каждого катрена добавлен один безударный слог, и получается дактилическое окончание).
«Мороз Красный
Начало поэмы стремительно. Экспозиция фактически занимает всего пять четверостиший первой части («Смерть крестьянина»). Дано две картины: старуха с гробом на дровнях (главка I), тихие рыдания жены, шьющей саван (II). И скорбная тональность уже задана. Далее она будет только усиливаться. Все эпизоды первой части так или иначе посвящены моменту смерти: горе родителей (I, VI,VII), скорбь Дарьи (II,V), портрет усопшего (VIII), плач по нему всей семьи (IX), прощание соседей (X), рассказ об оставшемся без хозяина савраске (XI), болезнь и смерть Прокла (XII), дорога на кладбище (XIII), погребение (XIV), холодная осиротевшая изба (XV).
И только две главки этой части вроде бы говорят о другом. Они призваны включить частный случай крестьянской трагедии в общенародную судьбу. «Три тяжкие доли» «женщины русской земли» (III) напрямую связываются с крепостничеством. Но это, пожалуй, единственный шаг в сторону социальности. Роковая смерть кормильца выводит рассказ за пределы каких-либо идейных толкований, потому что смерть страшнее любой несправедливости, любого рабства. Даже гимн любезной сердцу автора «величавой славянке» (IV) по контрасту картин довольства только усиливает бездну горя, в которую повержена «уснувшего Прокла жена».
Во второй части поэмы внимание автора в основном сконцентрировано на передаче психологического состояния женщины после смерти мужа. Её мысль кружит в сфере неосуществлённых вариантов судьбы, несбывшегося счастья, а душу точит нестерпимая боль. Вся вторая часть построена на этом качании маятника из радужного мира мечты в страшное настоящее. Эпизод со сказочным Морозом совпадает с этой поэтикой фантазий. Мороз-искуситель, Мороз-убийца несёт сладостное забытье: «Какой бы ценой ни досталось / Забвенье крестьянке моей, / Что нужды? Она улыбалась. / Жалеть мы не будем о ней».
Поэма «Мороз Красный нос» была данью чистой поэзии с элементом фантастической призрачности. Но даже здесь Некрасов обратил читателя в сторону мужицкой беды, пропев хвалу всем труженикам русской земли.
В начале 1870-х Некрасов создаёт две поэмы о судьбах декабристов. Первая из них, «Дедушка» (1870), посвящена возвращению старого декабриста из ссылки. Прототипом героя, возможно, был С.Г. Волконский.
Любознательный и добрый мальчик Саша, внук декабриста, растёт в атмосфере тайны. Где был дедушка раньше? Чем занимался? Почему с таким глубоким уважением все относятся к нему? Лейтмотивом поэмы звучит мотив: «Вырастешь, Саша, узнаешь».
Несмотря на откровенный дидактизм, поэма воспринимается очень светло. Она словно согрета изнутри детским искренним взглядом, наполнена евангельскими реминисценциями. Эта доверчивая детская любовь вполне оправдывает неприкрытую идеализацию образа декабриста. Голос автора часто переплетается с Сашиными эмоциями: «Строен, высокого роста,/ Но как младенец глядит,/ Как-то апостольски просто,/ Ровно всегда говорит…» Это соединение мужества, благородства и смирения обаятельно. Некрасов спешит убедить читателя в идее преемственности. Пленённый образом деда, Саша, по мысли автора, продолжит
Во второй поэме, «Русские женщины» (1871–1872), дело декабристов видится сквозь призму страданий их жён. Некрасову удалось показать, что главной движущей силой этих людей было не отрицание, а сострадание и любовь. Подвиг жён затмевает здесь политику. Сама историческая подсветка напоминает о том, что «дело прочно, когда под ним струится кровь». Если в первой части («Княгиня Трубецкая») больше вызова, презрения к царизму со всеми его запугивающими трюками (см. разговор
Трубецкой с губернатором), то вторая («Княгиня М.Н. Волконская») согрета поэтикой семейных воспоминаний. Волконская обращается к внукам, и глубоко интимные подробности, мотивы поступков в её рассказе освещаются мудро и простодушно. Название поэмы ориентирует читателя на особый уровень прочтения. Жертвенность и готовность разделить горькую судьбу мужа – это то духовное ядро, которое потенциально содержится в каждой русской женщине. Некрасов сознательно смыкает судьбу своих героинь с народной. «Народ! я бодрее с тобою несла/ Моё непосильное бремя», – скажет Волконская. Но поэт подчеркнёт здесь и обратный процесс: духовное влияние декабристок распространялось с одинаковой силой как на людей света, так и на другие слои общества. Эта поэма Некрасова силой лирического воздействия надолго укрепила в русском сознании необыкновенно высокий этический идеал.
«Современники» (1875). Едва ли какая другая некрасовская поэма так актуальна в наши дни, как эта. Посвящённая развенчанию корыстолюбивых циников из чиновничьего и предпринимательского сословия, она словно бы написана в начале 1990-х. Текст поэмы чаще всего неизвестен широкому кругу читателей. Между тем крылатая фраза «Бывали хуже времена, / Но не было подлей» «вылетела» именно из ее первого четверостишия. И разве она устарела?
Некрасов выбирает сюжет, позволивший осветить целый пласт общества. Первая часть («Юбиляры и триумфаторы») разоблачает знатных сановников, вторая («Герои времени») – крупных капиталистических воротил. Хронотоп поэмы вроде бы весьма ограничен. Сквозной герой, наблюдательный и взыскательный интеллигент, бродит по залам престижного трактора и слушает «спичи», разговоры и споры сильных мира сего. Поэтика «Современников» определила её принципиальную фрагментарность.
Причём построены эти фрагменты каждый раз по-новому. Автор может только штрихообразно набросать портрет (таков «юбиляр-администратор» из залы № 1: «…древен, весь шитьём залит, / Две звезды…»). Или дать развёрнутый образ оратора (колоритен и нарочито укрупнён «колосс по брюху» князь Иван из запы № 3). В некоторых случаях рассказчик пользуется характеристиками иного рода. Например, в самой маленькой по объёму главке (зала № 4) использован своеобразный приём наложения. Оратор обращается к сенатскому завсегдатаю:
«(…)Всегда ли ты служил добру? Всегда ли к истине стремился?..» Позвольте-с! — Я посторонился И дал дорогу осетру.При минимуме средств поэт сказал об очень многом. Осётр, столь бесцеремонно потеснивший рассказчика, плохо совмещается с жертвенным сенатским аскетизмом. И уже неважно, каков был ответ на пафосные вопросы оратора (банкет триумфаторов – не место для разоблачений). Подсказка сработала безошибочно: произошёл эффект узнавания. Современный литературный гурман непременно вспомнит о чеховской и булгаковской осетрине «с душком». Душок есть и здесь. Правда, немного иной. Не случайно рассказ о зале № 7, где пируют профессиональные литераторы, начинается с детали: «Из залы новой / Мертвечиной понесло…»