Русская наследница
Шрифт:
— Ты все заранее решил, правда, папа?
— Да нет же, нет, Катерина! Просто я пожил и знаю, что так оно и бывает. К тому же у него двое детей!
— Один.
— Что? Я же не слепой: девочка и мальчик. Он весь обед с него глаз не сводил.
— Мальчик не его.
— А чей же?
— Мой.
Катя отвернулась от отца, чтобы не видеть, как станет меняться его лицо. Сейчас он побледнеет, часто-часто заморгает и станет смотреть на нее жалко, как обманутая собака.
Этот отцовский взгляд всегда пробирал ее до печенок. Жалость парализовывала
Прошло, кажется, несколько минут, прежде чем Катя услышала голос отца. Его вопрос невольно вызвал улыбку.
— Где ты его взяла?
— Родила.
Отец продолжал вопросительно и жалко смотреть на нее.
— Я родила его три года назад. Мне сказали, что ребенок умер. Но ему сделали операцию, и он выжил. Меня не нашли, потому что я рожала в соседней области и сразу же уехала.
— Кто отец? — перебил Иван Петрович, вглядываясь в дочкино лицо.
— Юнин. Помнишь его?
— Слава Богу, не Пашкин твой.
Отец достал сигарету и стал постукивать ею о край стола.
Катя замолчала. Не было никакого желания рассказывать всю историю сначала. В конце концов, это ее жизнь и ее дела. Кому было до нее дело тогда, четыре года назад? Никому. Если она разбередит сейчас муравейник своей прошедшей жизни — будет только хуже. Отцу тоже достанется на орехи. Разве он был ей опорой и поддержкой последние годы? Разве могла она положиться на него? Нет, не могла.
Но отец, похоже, не собирался ни о чем расспрашивать ее. Катина новость так шибанула его, что он потерял на какое-то время дар речи. Не глядя на дочь, Иван Петрович поднялся из-за стола. Вышел в прихожую, надел шапку.
Сразу же подчеркнуто ссутулилась его некогда прямая спина, плечи опустились. Отец тихо вышел на крыльцо и побрел через двор к сторожке.
Катя знала, что разговор не закончен. Отцу нужно время, чтобы усвоить свалившуюся на него информацию. А потом нужно будет все спокойно обсудить.
Когда через полчаса Катя вошла в сторожку, отец все еще сидел у стола, не раздевшись: в шапке, тулупе и валенках.
Катя взяла табуретку и села напротив него.
— Пап, — погладила она бугристую ладонь отца, — как ты?
— Ничего, ничего, дочка. Все нормально. Зря ты нам с матерью тогда ничего не сказала. Что ж мы — деспоты какие, что ли?
— Я не поэтому, пап.
— Ну, вот что я тебе скажу, Катька. Не знаю — послушаешь ты меня или нет. До сих пор ты меня не больно-то слушала. Но теперь ты не одна. Ты о сыне думать должна. Не годится его, как кутенка, из дома в дом таскать. Понимаешь? У него свой дом есть — наша квартира. Я ему свою комнату отдам. Приходи и живи.
— Папа… Я, кажется, люблю Марата.
Катя сама удивилась тому, что сказала. Но тут же поняла, что это правда.
Катя сняла с отца шапку и положила на стол.
— Любишь? Люби. Кто же тебе не дает. А ребенка не тормоши, пока не определишься. Ты этого Марата сколько знаешь? Месяц? Два? То-то же. Эти новые русские… я и в глаза ему скажу: не
— Марат не такой.
— Вот когда убедишься, что не такой, — тогда и сходитесь. Ведь не убежит он от тебя, если любит?
— Я думаю, как лучше для Шурика… Ему у Марата будет хорошо. Там для ребенка все условия.
— «Условия»! — передразнил отец. — Ты что городишь такое? Ни привычек этого Марата не знаешь, ни манер, а туда же: условия. Ребенок твой к тебе еще не привык, бабку родную с дедом не знает, а ты ему уже отчима приготовила! «Условия»!
— Хочешь откровенно, пап?
— Валяй.
— Честно говоря, пап, мне последнее время стало неуютно у нас дома. И ты знаешь почему.
Отец засопел, завозил ладонью по столу:
— Знаю.
— А ты хочешь, чтобы я ребенка…
— Так… — Отец шмыгнул носом, развязал и снова завязал шнурок на шапке. — Катька, ты меня знаешь. Если я сказал, то…
— Пап, не надо, — поморщилась Катя.
— Не веришь… Я тебе скажу так: привезешь внука домой — пить бросаю! В рот не возьму.
Катя внимательно посмотрела на отца.
— Для тебя это так важно, пап?
Отец молча кивнул. Давно дочь не видела его таким… неравнодушным. Ей казалось, что отца уже перестало волновать все вокруг — дети, внуки, жена. Неужели это не так? Возможно, для него не все потеряно? Она покинула сторожку со сложным чувством. И буквально от порога увидела Марата с детьми: он вез их на сцепленных паровозиком санках. Сам возчик с ног до головы был в снегу, щеки Инги горели как два снегиря, но, что самое главное, Шурик заливисто хохотал! Вся компания вернулась в дом, одежду сняли и развесили для просушки. Потом пили чай все вместе, и Катя довила на себе вопросительные взгляды Шатрова. Когда дети уселись смотреть мультики, Шатров увел ее на кухню. Катя села за стол. Марат устроился напротив, положил голову на кулак.
— Ты что-то решила? — не выдержал он.
— Решила. Мы с Шуриком поживем пока у родителей. Марат еще некоторое время смотрел на нее, потом повернул голову и уставился в окно. Катя больше всего этого боялась. Пусть бы он горячо спорил, ругался… С этим она как-нибудь справилась бы. Но это его молчание… Оно волнует, вселяет неуверенность. Да что там — оно просто прожигает душу.
— Марат, не обижайся, пожалуйста. Так будет лучше, сам подумай. Нельзя нам вот так, сразу. Мы ведь с тобой не одни…
Он не сделал никакого движения головой. Смотрел и смотрел в окно. Хотя ничего особенного увидеть там не мог. Косой пеленой летел снег. Елки за окном плохо различались, как в пределах видимости близорукого человека. Однообразие и непрерывность картины почему-то подействовали на женщину удручающе. Она почувствовала внутренний страх, который быстро перерастал в панику. Страх того, что она может потерять любимого, которого так случайно обрела, похолодил ей руки. Она порывисто поднялась и подбежала к Шатрову. Обняла его крепкую шею и прижалась щекой к затылку.