Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
И резала камни вода.
Для Цветкова характерно даже в описаниях ничего не описывать,
а отметив место действия, тут же переключаться на нечто внутреннее. Внешний мир — только фон.
Но и оттенки переживания Цветков не называет, тем более не пересказывает, а создает аналоговую модель из метафор и интонаций. Размеренность ритмов контрастирует с тревожностью мысли. Но тревога эта не прорывается во внешний мир, и потому он просто не важен: его детали — только знаки внутреннего состояния.
Во
Я вышел, наболевший тишиной,
Где три звезды в забавах рукодельных
Веретено крутили надо мной.
Тут тишина — аналог боли, звезды — три Парки, сучащие нить индивидуальной судьбы. А в конце стихотворения те же звезды уже значат совсем другое: мирок провинциального вокзала и судьба героя связаны, и потому грохот обычного поезда — гром апокалиптической трубы, он меняет восприятие картины, хотя картина сама и не изменилась:
Он прокатился с триумфальным воем,
Над зыбким, неприкаянным покоем,
Где правил сон бездумно и темно,
Над сетью рек и перелесков дачных,
И там, вверху, где три звезды коньячных
Крутили надо мной веретено.
Парки уже не совсем Парки — они уже коньячная судьба, а веретено все равно они крутят…
В стихах Цветкова доминирует ощущение духоты. Не оставляет оно поэту места ни для любви, ни для песни…
Того, кто к шепоту привык
Для нужд кухонного простора,
Не приведи сорваться в крик
От боли голоса простого.
Страх перед непривычной широтой мира и свободой, словно человек, выйдя на свет из каземата, прищурился и продолжает щуриться долго и болезненно…
Ирония у Цветкова жестокая. Люди у него почти роботы, а тот, кто способен на творчество, так тот явно ненормален! Ибо масса роботов нацелена на уравниловку, на этот идеал "безвестных отцов", управляющих обществом. И только отклонение от этой новой шигалёвщины содержит в себе надежду на перемены в человеке и обществе…
Стараясь, пусть поначалу неосознанно, следовать за Пастернаком, Цветков остается все равно собой, опасность стать подражателем ему не грозит. Собственное видение все равно уведет его от истока… Но зато поэт знает свои корни, а это не всегда бывает!
Сплетаются стебли, взращенные порознь,
Срастаются души в едином труде,
Я родом из Марбурга — поздняя поросль,
Нас двое оттуда в наёмной орде.
Так пишет Цветков в "Генеалогической балладе", обращаясь к Юнне Мориц. Ну, скажем, не двое — куда больше, да и далеко не все, кто не был учеником Пастернака так уж сразу и "наемная орда". Заявление это и легковесно, и безответственно. Но в конце концов сделано оно было молодым поэтом.
Вот начало одного стихотворения Цветкова, по которому
Вокзал. Дождевая дремота.
Проход поездами зажат.
На тонких крючках перемета
Озябшие души дрожат.
Им счет и порядок потерян,
Желанья сковал светофор,
И новые рвутся, потея,
На мокрое тело платформ.
Если "мокрое тело платформ" и вся подчеркнутая статичность картины (даром что "рвутся"!) явно идут от Пастернака, то обнаженность эмоции («озябшие души дрожат»), такая распахнутость Цветкова вовсе не пастернаковской природы.
Нередкие у Цветкова античные реминисценции приводят к одному результату — столкновение древности и сегодняшнего мига высекает искры иронии.
Серый коршун планировал к лесу,
Моросило хлебам не во зло.
Не везло в этот раз Ахиллесу,
Совершенно ему не везло.
И копье, как помешанный дятел,
Избегало искомых пустот,
То ли силу былую утратил?
То ли Гектор попался не тот?
А кто такой современный Гектор — а если он и есть олицетворение нынешнего безвременья, с которым никактим копьем не сладить…
И вот ироническая злая поэма, использующая кусочек сюжета из Одиссеи. Времена смешались, и какой-то стукач составляет протокол розыска во дворце Одиссея на Итаке. В протоколе сказано, что «означенное лицо идентично с упомянутым Одиссеем." Зачем это он без визы шлялся по десяткам заграниц? А? Кстати, этот протокол — единственная реалия нашего времени в полностью античном сюжете. Не реалиями, а стилем, языком не дает Цветков забыть о нашем времени:
Телемак ищет лук Одиссея в зале, где валяются трупы женихов:
Но, праведные боги, где же лук? Где инструмент для беспощадных рук, серп Немезиды, сжавший ниву, где поставщик аидова двора?
Слона не сыщешь, чертова дыра, — ворочалось в мозгу у Телемака.
А Одиссей-то, в сущности, ломака: сыграл спектакль и рад, как сто ослов!
На грош забавы, на червонец слов!
Это не пародия. Это — сатиричный по стилю пересказ, сделанный так, что сюжет ненарушенным уходит в дни Гомера, а сатиричность его оказывается сегодняшней…
Адрес сатиры? То-то и прекрасно, что адреса нет! И адресата нет. Все наше время проверяется на вшивость…
Маразм крепчал. Двусмысленность росла.
А она в том, что Одиссей забыл, перебив всех женихов, прострелить двенадцать колец: он поспешил наверх к Пенелопе.
Кольца же пробивает Телемак. Поэтому в отчете тов. Ментора он и фигурирует вместо Одиссея. В этой путанице содержится старая полицейская истина: "был бы человек, а статья найдется!".