Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917
Шрифт:
«Моральное беспокойство, постоянная грусть, неясная тоска, смена возбуждения и уныния, постоянная мысль о невидимом и потустороннем, легковерие, суеверие…»{162}
Уединившись во дворце в Царском Селе и не видя никого, кроме придворных, она создала себе культ мифического русского «народа», который, как она неколебимо верила, питает безграничную любовь к царской фамилии. Она никому не доверяла, включая и родственников Николая II, которых подозревала в желании свергнуть его с престола.
Все это было бы несущественно, не будь она убеждена, что обязана восполнить недостаток решимости своего царственного супруга, удерживая его от политических уступок и взяв непосредственно в свои руки назначение сановников: она частенько использовала влияние на мужа, настраивая его против людей, к которым, по тем или иным причинам, питала неприязнь. Обращаясь с мужем, как с благодушным ребенком (она любила изображать его младенцем на руках матери), она управляла им, играя на его чувстве долга и подозрительности. Хотя она родилась и воспитывалась в Европе, но очень скоро усвоила патриархальный уклад своей новой родины. Вновь и вновь напоминала она супругу о его священной обязанности, о том, что он хранитель священного наследия: «Ты и Россия — одно», — увещевала она{163}. Когда родился наследник, она положила своей жизненной миссией
Царственный супруг, угождая жене, обычно внимал ее советам, однако вовсе не рабски бездумно, и случалось, окончательные решения принимал вопреки ее желаниям. Они были очень любящей супружеской парой, всецело преданной друг другу и, как правило, разделяли общие взгляды. Они презирали так называемое общественное мнение, которое связывали исключительно с петербургским обществом и интеллигенцией и считали искусственным «средостением, воздвигнутым, чтобы отгородить их от обожающего народа» [31] . Говорили, что, когда Николай II произносил слово «интеллигенция», у него на лице была гримаса, словно он говорил «сифилис». Он считал, что это слово следует исключить из русского словаря {164} .
31
Mossolov A.A. At the Court of the Last Tsar. Lnd., 1935. P. 127–131. Витте вспоминает, что, когда он употребил выражение «общественное мнение» в присутствии царя, тот в сердцах ответил: «А мне какое дело до общественного мнения?» (см.: Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 2. С. 328).
Несчастья, преследовавшие Николая II во всех его начинаниях, не обошли стороной и его семейную жизнь. Жена родила ему одну за другой четырех дочерей, но наследника все не было. В отчаянии она обращалась к различным шарлатанам, один из которых, французский врач Филипп, сумел внушить ей, что она беременна сыном. Александра Федоровна так поверила в это, что стала полнеть, пока на девятом месяце медики не установили, что беременность ложная{165}. В 1904 году наконец родился наследник, но оказалось, что он болен гемофилией, неизлечимой болезнью, носителем которой была она. Это потрясение углубило мистицизм царицы, но одновременно придало решимости увидеть сына, нареченного Алексеем, царем Всея Руси.
Придворная обстановка, царедворцы, окружавшие Николая II, вдохновляли его придерживаться анахроничной политической практики. Огромное внимание при дворе уделялось внешнему убранству и соблюдению ритуальных форм. В результате многие в стране разделяли следующее мнение послереволюционного памфлетиста:
«Круг приближенных состоял из тупых, невежественных последышей дворянских родов, лакеев аристократии, потерявших свободу мнений и убеждений, традиционные представления о сословной чести и достоинстве. Все эти Воейковы, Ниловы, Мосоловы, Апраксины, Федосеевы, Волковы — бесцветные, бездарные холопы, стояли у входов и выходов царского дворца и охраняли незыблемость самодержавной власти. Эту почетную обязанность делила с ними другая группа Фредериксов, Бенкендорфов, Корфов, Гроттенов, Гринвальдов — напыщенных, самодовольных немцев, которые пустили прочные корни при русском дворе и создали своеобразный колорит закулисного влияния. Глубокое презрение к русскому народу роднило всю эту высокопоставленную челядь. Многие из них не знали прошлого России, пребывали в каком-то тупом неведении о нуждах настоящего и равнодушно относились к будущему. Консерватизм мысли означал для большинства просто умственный застой и неподвижность. Для этой породы людей самодержавие потеряло смысл политической системы, ибо их кругозор бессилен был подняться до идей обобщающих. Жизнь протекала от одного эпизода к другому, от назначения к перемещению по лестнице чинов и отличий. Иногда череда событий прерывалась потрясением, бунтом, революционной вспышкой или покушением террористов. Эти зловещие симптомы пугали, даже устрашали, но никогда не внушали глубокого интереса и не привлекали к себе серьезного внимания. Все сводилось в конечном счете к надеждам на нового энергичного администратора или искусного охранника»{166}.
Монархия правила Россией с помощью пяти институтов: гражданской службы, тайной полиции, дворянства, армии и православной церкви.
Российское чиновничество, восходя к средневековой княжеской челяди, холопам, в XX веке еще сохраняло явные черты своего происхождения. Оно сознавало себя прежде всего личными слугами монарха, а не слугами государства. И государство чиновничеством не воспринималось как нечто самостоятельное и стоящее выше государя и его чиновников{167}.
Поступая на службу, чиновник в России приносил клятву верности не государству или народу, а непосредственно правителю. Он служил исключительно монарху и своим непосредственным начальникам. Старшему по чину чиновнику, чтобы уволить подчиненного, не требовалось предъявлять никаких оснований, а увольняемому не давалась возможность объясниться. «Устав о службе» лишал уволенного чиновника всех возможностей к восстановлению на службе:
«Чиновников, кои по убеждению начальства неспособны к исправлению возложенных на них должностей, или почему-либо неблагонадежны, или сделали вину, известную начальству, но такую, которая не может быть доказана фактами, предоставляется начальникам, от коих в общем порядке зависит увольнение от должностей, сими чиновниками занимаемых, увольнять по своему усмотрению и без просьбы их. <…> Но те чиновники, кои по усмотрению начальства будут просто уволены от службы, без означения причин сего увольнения, на такое распоряжение не могут жаловаться, и все их жалобы, а также просьбы о возвращении к прежним должностям или предании суду не только должны быть оставляемы без всякого действия и движения, но ни в Правительствующем Сенате, ни в Канцелярии Его Императорского Beличества по принятию прошений, на Высочайшее Имя приносимых, не должны быть вовсе принимаемы» [32] .
32
Российские служебные правила формализованы в томе 3 «Свода законов» (Устав о службе по определению от правительства: Изд. 1896 г. // Свод Законов Российской Империи. СПб., 1913). Все дальнейшие отсылки даются на это издание. В Российской империи термин «неблагонадежный» имел вполне официальное хождение и мог означать для удостоившегося такой характеристики увольнение из всякого государственного учреждения, включая университеты. Формальное
Словно чтобы подчеркнуть происхождение государственных служащих от домашней челяди, чиновнику, независимо от ранга, не давалось права уйти в отставку без позволения. Еще в 1916 году министры, большинство из которых не одобряли и не хотели мириться с царской политикой, должны были подавать прошение об отставке на высочайшее имя, и во многих случаях царь отставку не принимал — ситуация просто не представимая в Европе.
В противоположность Западной Европе, где при приеме на государственную службу безусловно требовалось либо наличие диплома, либо прохождение экзамена, либо и то и другое вместе, в России требования к кандидату были весьма поверхностными. Чтобы стать канцелярским служителем, то есть занять начальную ступень чиновной лестницы, но еще без классного чина, соискатель должен был лишь проявить умение читать, правильно писать и знать арифметику. Для продвижения на следующую ступень он должен был пройти экзамен на знание предметов, преподаваемых в начальной школе. А уже получив чин низшего класса, чиновник нередко более не обязан был доказывать свою подготовку и продвигался вверх в соответствии с законами старшинства и рекомендациями начальства. Это означает, что никакого четкого критерия назначения и повышения чиновников не было и на практике наиболее значимыми оказывались такие качества, как всецелая преданность монархии, слепая готовность исполнять приказания и безоговорочное приятие существующего порядка.
Как личные слуги царя чиновники стояли над законом. Чиновника можно было обвинить и привлечь к суду только с согласия его начальства {168} . Без такового судебные органы были в отношении государственного служащего бессильны. Позволение же судить чиновника давалось крайне неохотно по двум причинам. Во-первых, поскольку все назначения, во всяком случае теоретически, делались самим царем и должностное несоответствие чиновника невольно бросало тень на высочайшее решение. Во-вторых, всегда была опасность, что, представ пред судом, обвиняемый, выгораживая себя, даст показания, порочащие его начальство. И на деле виновные в том или ином проступке чиновники просто перемещались на другой пост или, если речь шла о высоком сановнике, получали солидную, но ничего не значащую должность в Сенате или Государственном совете {169} . И даже царь в этих вопросах не властен был нарушить традицию. После железнодорожного крушения, едва не стоившего ему жизни, Александр III пожелал предать суду министра путей сообщения. Но его отговорили на том основании, что публичный суд над министром, четырнадцать лет пребывавшим на этом посту, будет означать, что он «незаслуженно пользовался доверием монарха» {170} , а значит, в свое время сам царь сделал неверный выбор. По мнению некоторых современников, тот факт, что российское чиновничество не несло ответственности перед законом или любым сторонним учреждением, составлял основное отличие государственной службы в России от европейской. В действительности это было всего лишь еще одним проявлением патриархального духа, все еще сильного в Российской империи. В рядах российского чиновничества, в особенности в последние годы существования монархии, состояли многие широко образованные и преданные делу работники. Особенно много таких людей было в министерствах и ведомствах Петербурга. Бернард Парес, английский историк, до 1917 года часто посещавший Россию, отмечал, что, сбросив мундир, чиновник часто оборачивался интеллигентом, которого волнуют те же идеи, что и все общество. Однако, облачившись в мундир, так сказать при исполнении обязанностей, он вновь становился надменным и наглым [33] . Условия службы, в особенности незащищенность перед начальством, воспитывали раболепие перед старшими по чину и грубость в отношении ко всем остальным. В отношении же ко внешнему миру чиновник должен был действовать с полным сознанием своей правоты: «За всем этим стояло извечное стремление выставить правительство неким мудрейшим, благоразумнейшим и непогрешимым собранием государственных служащих, самозабвенно трудящихся в согласии с монархом во имя благоденствия России» {171} .
33
Pares В. Russia and Reform. Lnd., 1907. P. 328. Согласно одному современному источнику, среди некоторых русских чиновников бытовало мнение, что дурным обращением со своими людьми они укрепляют представление о российской силе в глазах заграницы. В европейских державах, предоставлявших России займы, эта демонстрация силы, говорят, производила впечатление: «Чем более жестокие дела творились в России, тем выше вырастал ее престиж в Европе» (см.: Die Judenpogrome in Russland. Koln; Leipzig, 1910. Bd. l. P. 230). Есть, впрочем, весьма подходящая к случаю русская поговорка: «Бей своих, чтоб чужие боялись».
Существеннейшим фактором живучести такого представления о чиновничестве была секретность, позволявшая поддерживать иллюзию власти, не знающей ни разногласий, ни промахов. Нет большей опасности для бюрократии, чем гласное, открытое ведение государственных дел, и общественность добивалась этого с середины прошлого столетия.
С 1722 года, когда Петр Великий установил Табель о рангах, российское чиновничество было разбито по иерархии на классы, или чины, которых номинально было 14, но фактически только 12, ибо 11-й и 13-й классы постепенно слились с 12-м и 14-м. По мысли Петра, чиновники, с ростом возлагаемой на них ответственности, получали и чин, соответствующий занимаемой ими должности. Но вскоре петровский замысел извратился, и в результате в России установилась уникальная система чинов государственной службы. Чтобы заручиться поддержкой бюрократии в сомнительных притязаниях на трон, Екатерина II в 1760-е годы ввела принцип автоматического продвижения по службе: отныне носителя чина поднимали на следующую ступень в зависимости от старшинства, срока пребывания в прежнем чине и не сообразуясь с возлагаемыми на него обязанностями. В противоположность обычной практике, когда служащего поднимают от ступени к ступени, расширяя круг его обязанностей, в России возвышение чиновника совершалось более или менее автоматически, вне зависимости от его функций, и представляло собой продвижение не от должности к должности, а от чина к чину{172}. Это превращало государственных служащих в России в замкнутую касту: за редким исключением для занятия правительственной должности необходимо было иметь соответствующий чин{173}. Частные лица, как бы высока ни была их квалификация, к участию в административной жизни государства не допускались за редчайшим исключением непосредственного высочайшего назначения. Лишь тот, кто хотел и мог сделать чиновничью карьеру целью всей своей жизни, достигал правительственных высот. Другие были отстранены от государственной службы, а тем самым и от возможности обретения административного опыта.