Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917

Пайпс Ричард

Это, однако, означало, что власть имперского правительства распространялась на практике лишь на 89 губернских городов, где располагались губернаторы со своим штатом: за этой чертой зиял административный вакуум. Ни в уездах, на которые дробились губернии, ни в волостях, основных сельских административных единицах, не было постоянных представителей центрального правительства, они появлялись лишь эпизодически, наездами, с какой-либо определенной миссией — чаще всего для сбора недоимок, — исполнив которую, вновь исчезали. Волость же представляла собой не территориальную, а социальную общность, поскольку объединяла в себе только крестьян, а не представителей других сословий, проживающих на этой территории. Некоторые интеллигенты и чиновники, сознавая ненормальность такого устройства, требовали от правительства учреждения в качестве первичной административной единицы всесословной волости, но к их советам не прислушивались, так как правительство предпочитало сохранить крестьянскую обособленность и самоуправление.

По словам одного весьма искушенного чиновника, в России не было «общей объединяющей власти, сравнимой с немецким ландратом или французскими супрефектурами, способными координировать политику в интересах центральной

власти».

«Аппарата управления на местах не существовало, а были только чиновники разных центральных ведомств — финансового, судебного, лесного, почтового и проч., ничем между собою не спаянные, или исполнительные органы разного рода самоуправлений, зависимые более от избирателей, чем от правительства, — общей объединяющей власти не было»^{187}.

Отсутствие представителей правительства в маленьких городах и в деревне весьма болезненно проявилось после 1905 года, когда, пытаясь завоевать большинство в новом парламенте, монархия обнаружила, что не имеет механизма мобилизации своих потенциальных сторонников на борьбу против вездесущей либеральной и радикальной интеллигенции.

* * *

С точки зрения позиции и программы бюрократию Российской империи можно разделить на три группы.

Большинство чиновников, в особенности служивших в провинции, были попросту откровенными карьеристами, вступившими на эту стезю ради престижа и привилегий, которые сулила государственная служба. Еще в 1916 году монархисты, они в большинстве своем уже в 1917-м предложили услуги Временному правительству, а вскоре и большевикам. Как правило, они не брезговали пополнять свои жалкие доходы взятками и чаевыми [34] . Трудно говорить об их идеологии или воззрениях, кроме разве что сознания ответственности за охрану государства от «общества» [35] .

34

H.-J. Torke сделал любопытнейшее предположение, что пресловутые алчность и мздоимство русских чиновников объясняются, по крайней мере отчасти, тем, что последние не делали различий между собой и государством, а потому трудно разграничить в России частное имущество и общественное (см.: Jahrbucher. S. 227).

35

Следует, однако, отметить, что в низших слоях чиновничества нередко встречались люди, которым претил существующий порядок и чьи симпатии были на стороне оппозиции.

Между провинциальным чиновничеством и чиновниками, занявшими теплые места в петербургских министерствах и ведомствах, пролегала глубочайшая пропасть. Историк замечает, что «люди, начавшие служить в губерниях, редко перебирались в центр. В губерниях в середине века сколько-нибудь значительную группу служащих, начавших служить в центре, можно было встретить лишь в высших сферах»^{188}. Такая ситуация не изменилась и в последние десятилетия существования старого режима.

Лишь в среде петербургского чиновничества высших классов можно было встретить что-то, напоминающее идеологию. До революции это вообще не представлялось предметом, достойным внимания, ибо интеллигенция считала само собой разумеющимся, что русская бюрократия — это стадо тщеславных и алчных тупиц. Однако последующие события продемонстрировали ошибочность интеллигентских представлений, ведь, придя к власти в феврале 1917 года, они за каких-нибудь два, от силы четыре месяца дали распасться государству и обществу — тому самому государству и тому самому обществу, цельность которых бюрократы все же худо-бедно сохраняли на протяжении веков. Ясно: они умели нечто такое, чего интеллигенция не умела. Меньшевик Ф.И.Дан имел смелость признать впоследствии, что «крайние реакционеры царской бюрократии гораздо раньше и лучше поняли движущие силы и социальное содержание этой грядущей революции, чем все русские «профессиональные революционеры» и, в частности, русские марксисты-социал-демократы»^{189}.

Т.Тарановский различает в высших сферах российской бюрократии конца XIX века две основные группы: одну, которой был по сердцу идеал полицейского государства (Polizeistaat), и другую, которая стремилась к правовому государству (Rechtsstaat)^{190}. И те и другие разделяли мнение, что России нужна сильная самодержавная власть, но при этом первые склонялись к репрессивным мерам, тогда как вторые предпочитали установить некоторое ограниченное участие общества в управлении. Различие этих программ проистекало из различия взглядов на население: правые консерваторы видели в нем дикую толпу, а либерал-консерваторы считали должным воспитывать в нем гражданское сознание. Чиновники, настроенные более либерально, были по преимуществу более образованными, нередко с высшим юридическим или иным специальным образованием. Консерваторы, как правило, были руководителями вообще, так сказать широкого профиля, и не могли похвастаться профессиональными знаниями или высокой образованностью.

Защитники полицейского государства видели постоянную угрозу России со стороны ее обитателей, готовых в любой момент растерзать страну в клочья при малейшем проявлении правительством слабости. И чтобы предотвратить это, Россией должно управлять железной рукой. Их не задевали упреки в произволе: ведь именно в том, что их противники называли произволом, они видели единственно верное средство управления столь обширной и непокорной страной. Право, законы были для них не высшим принципом, обязательным равно и для правителей, и для подданных, а скорее административными инструментами в духе шефа жандармов Бенкендорфа при Николае I, который, в ответ на жалобы на незаконные действия своих агентов, заявил: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства»^{191}! И во всякой критике чиновничества обществом они усматривали лишь замаскированные политические амбиции критиков.

Полицейское государство, в их

понимании, было конструкцией образца XVIII века, управляемой профессионалами и почти не оставлявшей места свободному развитию политических, общественных и экономических сил. Они выступали против всякого учреждения или процедуры, нарушавших административное единство и накатанный ход субординационного механизма, вроде таких, например, как независимые суды и органы местного самоуправления. И если все же таким учреждениям суждено существовать, то только под управлением бюрократического аппарата. Они выступали против гласности на том основании, что обнажение несогласия в правительстве или признание возможности ошибок с его стороны подрывает самое драгоценное его качество — престиж. На их взгляд, «при всех своих недостатках, централизованная система оставалась единственной возможной, пока не поднимется культурный уровень населения, пока в провинции не образуется достаточное количество настоящих общественных деятелей, пока в обществе не разовьется вдумчивое отношение к вопросам национальной жизни» ^{192} . Однако каким именно образом под их неусыпным руководством у населения «разовьется вдумчивое отношение к вопросам национальной жизни», не указывалось. Они желали сохранить существующую сословную, кастовую общественную систему, отводя ведущую роль поместному дворянству и изолируя крестьянство. Их оплотом было министерство внутренних дел. Важное место в системе взглядов консервативного чиновничества и их единомышленников из крайне правого крыла общества занимал антисемитизм. И хотя родиной современного антисемитизма следует считать Францию и Германию, но именно в России он впервые внедрился в официальную идеологию. С точки зрения консерваторов, евреи представляли самую большую угрозу политической и социальной стабильности, сохранение которой они считали главной заботой государственной политики. Евреи расшатывали Россию сверху и снизу: как капиталисты и как революционеры. Полицейские власти были убеждены, что именно евреи составляют основной элемент революционных партий: Николай II лишь повторял их слова, утверждая, что девять десятых революционеров и социалистов в России — евреи ^{193} . Но евреи, кроме того, нарушали и социоэкономическое равновесие России путем внедрения свободного рынка. Очевидное противоречие, заключавшееся в утверждении, что члены одной религиозной группы одновременно являются и проводниками, и смертельными врагами капитализма, разрешалось в так называемых «Протоколах Сионских мудрецов» — грубой фальшивке, состряпанной в конце XIX века царской полицией с целью внушить, что евреи, во исполнение своей главной исторической миссии — уничтожения христианства и господства над миром, — пойдут на любые ухищрения, вплоть до организации еврейских погромов. Для монархистов, «за неимением монарха, воплощающего самодержавный принцип твердо и с убеждающей уверенностью, смысл этого ускользающего от них и их понимания мира стал составлять антисемитизм и представление о мировом зле, носителями которого выступали евреи» ^{194} . Позорное дело Бейлиса, рассматривавшееся в суде в 1913 году, по обвинению темного киевского еврея в ритуальном убийстве украинского мальчика, стало кульминацией этого отчаянного поиска виновника всех зол [36] . Хотя (за редким исключением) имперское правительство не поощряло и тем более не подстрекало к еврейским погромам, но его открытая дискриминационная по отношению к евреям политика и терпимость к антисемитской пропаганде создавали впечатление благоволения к погромщикам.

36

См. об этом: Samuel M. Blood Accusation. N.Y., 1966. Однако то, что, несмотря на мощное давление со стороны бюрократии и церкви, суд оправдал Бейлиса, служит свидетельством независимости российского правосудия. О роли антисемитизма в политике царского режима см.: Loewe H.-D. Antisemitismus und reaktionare Utopie. Hamburg, 1978 (где подробно анализируется отождествление евреев с международным капиталом); Rogger H. Jewish Policies and Right-wing Politics in Imperial Russia. Berkeley, Calif., 1986.

Чиновники либерал-консерваторы отвергали существующую систему как безнадежно устаревшую. По их оценке, страна столь сложная и динамичная, как современная им Россия, не может управляться по чиновничьей прихоти, без уважения к закону и без участия населения. Либерально-консервативные настроения впервые проявились в чиновничестве в 60-х годах, в эпоху Великих реформ, особенно в 1861-м — с отменой крепостничества, лишившей монархию помощи 100 тыс. помещиков-крепостников, прежде осуществлявших по своему почину, а не по долгу службы множество административных функций в деревне. П.А.Валуев так оценивал положение того времени:

«Уже теперь в обиходе административных дел государь самодержавен только по имени… Есть только проблески самовластия… При усложнившемся механизме управления важнейшие государственные вопросы ускользают и должны по необходимости ускользать от непосредственного направления государя»^{195}.

А это означало, что огромная масса административных дел требовала более широкого распределения власти.

Либерал-консерваторы соглашались, что единственным законодателем должен оставаться царь, но настаивали на том, что, будучи приняты, законы становятся обязательны для всех должностных лиц, которые подпадают под их действие. Это и было отличительной чертой правового государства. Либерал-консерваторы придерживались гораздо более высокого мнения о способности России к самоуправлению и предполагали участие в управлении на совещательных началах образованных кругов населения. Они отвергали сословный уклад как анахронизм и желали установления в стране общего и равноправного гражданства. Важное значение они придавали постепенному упразднению особого статуса и изоляции крестьянства. Цитаделями либерал-консерватизма служили Государственный совет (оформлявший законы), сенат (высший апелляционный суд) и министерства финансов и юстиции^{196}.