Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917
Шрифт:
Отсутствие в столице царя наделяло немалой властью Александру, которая полагала себя гораздо более способной противостоять мятежной оппозиции. Она писала ему ободряющие письма:
«Не беспокойся о том, что остается позади. Необходимо быть строгим и прекратить все сразу. Дружок, я здесь, не смейся над своей глупой, старой женушкой, но на мне надеты невидимые «брюки», и я смогу заставить старика быть энергичным. Говори мне, что делать, пользуйся мной, если я могу быть полезной. В такие времена Господь мне подает силу, потому что наши души борются за правое дело против зла. Это все гораздо глубже, чем кажется на глаз. Мы, которым дано видеть все с другой стороны, видим, в чем состоит и что означает эта борьба. Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать! Если бы ты пошел на уступки в этих разнообразных вопросах, они бы еще больше вытянули из тебя. Единственное спасение в твоей твердости. Я знаю, чего тебе это стоит, и ужасно за тебя страдаю. Прости меня, — умоляю, мой Ангел, — что не оставляла тебя в покое и приставала к тебе так много! Но я слишком хорошо знала твой
115
Pares В. Letters of the Tsaritsa to the Tsar, 1914–1916. Lnd, 1923. P. 114. (См. также перевод: Переписка Николая и Александры Романовых, 1916 год. М.; Л., 1926. Т. 3. С. 252.) Под «стариком» в письме подразумевается Горемыкин.
В последние полтора года существования монархии императрице не раз доводилось давать указания, кому быть и кому не быть министром и как правильно проводить внутреннюю политику. Говорят, она с гордостью замечала, что стала первой после Екатерины женщиной в России, к которой приходят на прием министры, — эту идею заронил в ее ум, по-видимому, Распутин, любивший сравнивать ее с Екатериной II{635}. И именно в этот период Распутин получил возможность оказывать ощутимое влияние в политической жизни. Он ежедневно связывался с императрицей по телефону, часто посещал ее и, кроме того, косвенно сообщался с нею через ее ближайшую подругу Анну Вырубову. И так вдвоем, «взявшись за руки», императрица и ее друг вели Россию к пропасти, упрямо отказываясь признавать политические и экономические реальности и слепо отстаивая принципы самодержавия.
Слабо разбираясь в политике и экономике, императрица все свое внимание сосредоточила на личных качествах людей, призванных играть в этих сферах ведущую роль. На ее взгляд, поставить на ключевое место человека, доказавшего свою преданность царскому дому, — вернейшее средство спасения государства и трона, между которыми она не видела особого различия. С ее подачи царь проводил перетасовки высших сановников, выдвигая, как правило, людей несведущих, единственной добродетелью которых была личная преданность ему самому и его супруге. Эта, как ее прозвали, «министерская чехарда» не только удаляла от власти людей талантливых, но и дезорганизовывала весь бюрократический аппарат, не оставляя должностным лицам времени как следует вникнуть в дело и углубленно заняться своими непосредственными обязанностями.
О последовавшей в сентябре 1915 года отставке трех министров, особенно решительно выступивших против воли царя возглавить командование, мы уже говорили. В январе 1916 года был выведен в отставку Горемыкин. Этот шаг, однако, вовсе не свидетельствовал о признании справедливости почти всеобщего ропота недовольства премьер-министром, раздававшегося и со стороны бюрократии, и со стороны Думы, и, скорее, был предпринят царем из опасения, что он не сможет совладать с Думой, которой предстояло в феврале на короткий срок возобновить заседания. К этому времени Горемыкин был уже не просто человеком преклонного возраста — ему было семьдесят семь лет, — но и, судя по его показаниям, данным Чрезвычайной следственной комиссии на следующий год, мягко говоря, недееспособным. Обеспокоенный поведением Думы, Николай хотел, чтобы во главе Совета министров встал более компетентный политик и сильный человек. Горемыкин же стремился свести работу Думы к обсуждению лишь чисто бюджетных вопросов — цель, казавшаяся царю нереальной{636}. Теперь Горемыкина на посту председателя Совета министров сменил Б.В.Штюрмер, шестидесятивосьмилетний сановник, в чьем послужном списке было и губернаторство, и членство в Государственном совете. Хотя Николай и питал надежду, что Штюрмеру удастся поладить с Думой, этого не произошло. Штюрмер, закоренелый монархист, весьма близкий Плеве, более всего прославился грубым обращением с тверским земством. Был он также известен своим раболепием и мздоимством. Назначение на высшую руководящую должность человека, носящего немецкую фамилию, во времена, когда столь сильны были антигерманские настроения, свидетельствовало о слепоте двора, его невосприимчивости к окружающему. Но важнее оказалось то, что Штюрмер был близок и предан Распутину.
Мало кто сожалел об уходе Горемыкина, однако отставки, последовавшие за этим, уже не вызывали восторга. 13 марта 1916 года отставку получил Поливанов. Блестящие успехи в деле восстановления боеспособности русской армии не спасли его: политически он был для Николая неприемлем. В письме, содержащем приказ об отставке, царь в качестве причины ее указывал Поливанову на «недостаточно властное» руководство деятельностью военно-промышленных комитетов {637} . Это была вежливая форма выражения недовольства тесными контактами между Поливановым и Гучковым, председателем вышеупомянутых комитетов, и связями через него с деловыми кругами. Власти особенно раздосадованы были тем обстоятельством, что Гучков пригласил к участию в работе Центрального военно-промышленного комитета рабочих представителей, и А.Д.Протопопов, министр внутренних дел, говорил полковнику Ноксу, что комитет — это «опасное общество синдикалистов» {638} . Такая награда ждала человека, которого не кто иной как сам Гинденбург считал спасителем русской армии [116] .
116
Pares. Letters. P. XXXIII. После отставки Поливанов был назначен членом Государственного совета. В 1918–1919 годах он помогал Троцкому в организации Красной Армии. Скончался в 1920 году, будучи консультантом советской делегации на мирных переговорах с Польшей в Риге.]
Следующей шла очередь министра иностранных дел. Внешним поводом отставки Сазонова послужила его позиция по вопросу о польской автономии, действительной же причиной была связь с оппозиционными кругами. В Лондоне и Париже, где Сазонов пользовался доверием союзников, его отставка произвела тяжелое впечатление. Портфель министра иностранных дел перешел к Штюрмеру, который уже занимал посты председателя Совета министров и министра внутренних дел — весьма тяжкое бремя для одного человека.
Совет министров, лишившись в лице Столыпина решительного руководителя, заметно ослабел и вернулся к своему прежнему состоянию, привычному до 1905 года, когда он представлял собой скорее собрание отдельных политических деятелей, чем единый, сплоченный орган. Совет собирался все реже, потому что все меньше вопросов ему приходилось теперь решать{641}.
Дезорганизация управленческого механизма не ограничивалась министерским уровнем. Вошли в обыкновение и частые смены губернаторов. В 1914 году было назначено 12 новых губернаторов. В 1915-м эта цифра возросла до 33. Только за девять месяцев 1916 года было сделано 43 губернаторских назначения, а это означало, что менее чем за год сменилось руководство большинства российских губерний{642}.
Описывая сложившуюся ситуацию, уместно вспомнить остроту министра юстиции И.Г.Щегловитова, который в 1915 году так выразился о правительстве:
«Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции»{643}.
И действительно, в воздухе остро запахло революцией. Этот мятежный дух питали два настроения: недовольство правительством за его неспособность справиться с экономическими проблемами и некоторое новое чувство враждебности к крестьянству со стороны городского населения. Война вызвала трения между городом и деревней, которых Россия прежде не знала. Горожане видели в мужиках скопидомов и спекулянтов: уже в июне 1916 года Альфред Нокс предупреждал, что «городское население может зимой причинить беспокойство»{644}.
В течение лета и осени 1916 года в департамент полиции непрерывным потоком стекались тревожные донесения из провинции. Все их авторы почти в один голос сообщали о том, что инфляция и нехватка продуктов в городах вызвали рост недовольства и дали пищу для диких слухов. Когда рабочие, отработав долгий день на заводе или фабрике, идут в лавки за покупками, они находят там лишь пустые полки. И стачки, которые случались теперь все чаще, были, по сути, однодневными забастовками, дающими возможность рабочим сделать покупки. Департамент полиции отрицал какие-либо политические мотивы в этих беспорядках чисто экономического характера, уверенный в случайном их происхождении, а также в том, что профессиональные революционеры, большинство из которых находились в тюрьмах, сибирской ссылке или за границей, не имели влияния на массы.
Но он предостерегал, что экономические беспорядки могут легко принять политические формы.
В полицейском донесении министерству внутренних дел от октября 1916 года следующим образом описывается сложившаяся обстановка: «Необходимо признать безусловным и неоспоримым, что внутренний уклад русской государственной жизни в данный момент находится под сильнейшей угрозой неуклонно надвигающихся тяжелых потрясений, вызываемых и объясняемых исключительно лишь экономическими мотивами: голодом, неравномерным распределением пищевых припасов и предметов первой необходимости и чудовищно прогрессирующей дороговизной. Вопросы питания в самых широких кругах населения огромной империи являются единственным и страшным побудительным импульсом, толкающим эти массы на постепенное приобщение к нарастающему движению недовольства и озлобления. В данном случае имеются определенные и точные данные, позволяющие категорически утверждать, что пока все это движение имеет строго экономическую подкладку и не связано почти ни с какими чисто политическими программами. Но стоит только этому движению вылиться в какую-либо реальную форму и выразиться в каком-либо определенном акте (погром, крупная забастовка, массовое столкновение низов населения с полицией и т. п.), оно тотчас же и безусловно станет чисто политическим»{645}.