Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками. 1918—1924
Шрифт:
Во исполнение этой директивы партии власти породили и вскармливали раскольное, обновленческое движение, известное как «Живая церковь». Идея расколоть церковную иерархию принадлежит, по-видимому, Луначарскому, который писал Ленину в мае 1921 г. об архиепископе Владимире, священнике-отступнике, расстриженном за, как выразился автор письма, «церковный большевизм». По словам Луначарского, Владимир предлагал воспользоваться расколом среди духовенства во благо революции и ради примирения с советским правительством{1251}. В то время это предложение, как видно, не встретило должной поддержки. Почти год спустя, 12 марта 1922 г., Троцкий вновь поднимает этот вопрос: он предлагает внести раскол в церковь, воспользовавшись проблемой изъятия ценностей и привлекая сочувствующее советской власти духовенство к участию в конфискации{1252}. На следующий день Политбюро это предложение одобрило. В конце марта с целью сначала обвинить церковную иерархию в преступлениях против властей и человечности, а затем отстранить ее от руководства церковью «Живой церкви» было, так сказать, дано право на жизнь{1253}.
«Живой церкви», эквиваленту левоэсеровской организации в 1917–1918 гг., была предназначена роль совершить переворот в церкви. В середине мая 1922 г. несколько священников-коллаборационистов посетили находящегося под домашним арестом в Троице-Сергиевой лавре патриарха Тихона. Они потребовали от него созыва Собора, а до этого времени устранения от всякого участия в делах. Мотивировалось это требование тем, что его клеветнические послания уже стоили жизни одиннадцати священникам, приговоренным к смертной казни в Москве, а также тем, что, находясь под арестом, он не может в полной мере осуществлять своих полномочий. Тихон ответил, что он никогда не искал патриаршества и с радостью откажется от него, если на то будет воля Собора. В тот же день он направил митрополиту Ярославскому Агафангелу послание, в котором объявлял, что «вследствие крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения <его> к гражданскому суду», он ставит Агафангела во главе церковного управления до созыва Собора{1256}. Советская пресса по-своему исказила этот акт, придав ему значение отречения{1257}. Когда же митрополит Агафангел дал понять, что не собирается сотрудничать с узурпаторами, ему не дали приехать в Москву и приступить к своим обязанностям; впоследствии он был арестован и сослан в Сибирь. Присущую патриарху власть присвоил себе церковный орган, именуемый Высшим церковным управлением и состоящий из деятелей «Живой церкви». 20 мая эта организация захватила патриаршую резиденцию и канцелярию. Это было не что иное, как церковный переворот. Руководство Высшим церковным управлением — отголоском отжившего свой век Святейшего Синода при царском режиме — осуществлялось «Живой церковью» номинально под контролем ЦИКа, а в действительности ГПУ, в котором был создан особый отдел по церковным делам: таким образом, церковная администрация стала чем-то вроде отдела государственной службы безопасности. Протесты из-за границы по поводу этого либо игнорировались, либо объявлялись недопустимым вмешательством во внутренние дела Советской России. Троцкий охарактеризовал протест британского духовенства, которое возглавил архиепископ Кентерберийский, «как продиктованный узкокастовой солидарностью, целиком направленный против действительных интересов народа и элементарных требований человечности»{1258}.
Развернулась громкая публичная кампания, призывающая к отмене патриаршества и внушившая такой страх некоторым архиереям, что они примкнули к «Живой церкви». Те же, кто не признавал незаконную иерархию, подвергались аресту и заменялись более сговорчивыми священнослужителями. К августу 1922 г. православная церковь оказалась расколотой: из 143 епископов 37 поддерживали «Живую церковь», 36 не признавали ее, а остальные 70 стояли на распутье{1259}. В том же августе «Живая церковь» провела съезд, одним из участников которого был В.Н.Львов, обер-прокурор Святейшего Синода во Временном правительстве и участник спора между Керенским и Корниловым{1260}.
Готовый принять мученическую кончину, патриарх Тихон не уступал. В декабре 1922 г. он предал анафеме Высшее церковное управление и «всех имеющих с ним какое-либо общение» как «учреждение антихриста» и благословлял христиан принять геройскую смерть в защиту истинной церкви{1261}. Патриаршая церковь стала вне закона и ушла в подполье.
Крайнее раболепие «Живой церкви» перед режимом проявилось в постановлениях Второго Поместного собора, который был созван в апреле 1923 г. и состоял по преимуществу из ее приверженцев (из 430 делегатов 385 представляли различные ответвления «обновленческого» движения){1262}. Собор приветствовал Октябрьскую революцию как «христианское творение» за ее борьбу с капитализмом, отверг возводимые на большевиков обвинения в преследовании церкви и проголосовал за выражение благодарности Ленину как «мировому вождю» и «вождю борцов за великую социальную правду». Советское правительство, заявлялось на Соборе, есть единственное в мире правительство, которое стремится осуществить на земле «идеалы Царства Божьего». Обвиняя Тихона в том, что он возглавил контрреволюционный заговор, Собор формально сместил его, не дав даже возможности высказаться, и упразднил патриаршество. Он даровал епископам право жениться, а овдовевшим священникам сочетаться вторым браком{1263}.
В силу тяжести обвинений, выдвинутых против патриарха Тихона,
Патриарх Тихон скончался в апреле 1925 г. от сердечного приступа, оставив завещание, в котором он прославляет Советское государство за предоставление полной свободы вероисповедания и призывает христиан оказывать поддержку советской власти, потому что она «действительно народная, рабочая и крестьянская власть, а потому прочная и непоколебимая»{1266}.
По мнению одного русского богослова, при всей своей революционности именно «Живая церковь» представляла «старый, традиционный церковный уклад»{1267}, возрождая издавнее подчинение церкви государству. С этой точки зрения, наоборот, патриаршая церковь, стремясь к независимости и самоуправлению, выступала за обновление.
«Живая церковь» была создана лишь с одной целью: расколоть и низвергнуть существующую церковь. Когда цель была достигнута, а это случилось вслед за капитуляцией патриарха Тихона, деятельность обновленцев потеряла смысл. Зная, что «Живая церковь» не пользуется никаким уважением в народе, власти перестали ее поддерживать. Вскоре она сошла со сцены и окончательно исчезла в начале 30-х, когда были арестованы ее лидеры.
Представители иных христианских сект (как, например, баптисты) — сектанты — пользовались сравнительно толерантным отношением властей к себе: большевики верили, что притесняемые царским режимом и официальной церковью, они будут более сочувственно относиться к новой власти{1268}.
Хотя многие христиане были убеждены, что виновниками обрушившихся на них гонений были евреи и призывы духовенства к сопротивлению во многих местах сопровождались антисемитскими выходками, иудаистские религиозные институты тоже страдали от большевистской антирелигиозной политики. Немыслимо, разумеется, определить степень страданий представителей той или иной религии, лишенных возможности исполнять свои обряды. Однако в определенном смысле можно сказать, что евреи претерпели от большевистской политики больше, чем христиане, поскольку их религиозные институции служили не только для совершения обрядов и обучения детей, но были средоточием всей жизни еврейской общины: «Для евреев удар по религиозной жизни был особенно жесток и губителен, поскольку еврейская вера и обычаи пронизывали все стороны их повседневной жизни и были исполнены национальных ценностей и переживаний… Семейные отношения, работа, молитва, учеба, отдых и культура — все это сплеталось в неразрывную сеть, ни одной нити которой нельзя было затронуть, не всколыхнув ее всю»{1269}.
Государственный атеизм раздирал самую ткань социальной и культурной жизни подавляющего большинства евреев, которые проживали в местечках, сохраняя традиционный уклад жизни. У русского человека, лишенного возможности посещать церковь, оставалась литература и вообще все окружающее культурное пространство; правоверный еврей без своей Торы, Пророков и Талмуда оказывался словно на пустыре.
Декрет от 20 января 1918 г. об отношениях между церковью и государством поначалу не так болезненно отозвался на евреях, как на православных христианах, поскольку им и прежде никогда не доводилось пользоваться государственными субсидиями или такой роскошью, как обязательное религиозное воспитание в школах. Да и в синагогах не хранилось никаких особых ценностей, на которые могли бы покуситься власти. Тем не менее, по смыслу этого декрета синагоги со всем их содержимым становились точно таким же объектом интереса властей, как и церкви. Согласно инструкциям 1918–1919 гг., достаточно было местным Советам решить, что испытывается недостаток в помещениях для жилых, школьных или медицинских целей или просто такова воля «народных масс», чтобы обратить молитвенные дома на гражданские нужды{1270}. На практике, как и церкви, до 1922 г. большинство синагог оставались нетронутыми.
Когда в начале 1922 г. было решено, что настал подходящий момент для широкого наступления на религию, большевики прибегли в отношении еврейских общин к той же испытанной тактике «разделяй и властвуй». Если в кампании против православной церкви они воспользовались разногласиями между реформаторами и консерваторами в среде духовенства, а также между приходским духовенством и монашествующим, в отношении евреев они пытались извлечь пользу из вечной вражды евреев-социалистов с раввинами и синагогами. Главной опорой в этом им послужил Бунд, еврейская секция социал-демократической партии. После Февральской революции бундовцы оказались отвергнутыми как правоверными их соплеменниками, так и теми, кто, не слишком строго блюдя еврейские религиозные традиции, исповедовал принципы сионизма. Поначалу бундовцы не поддержали октябрьский переворот, однако, оказавшись в изоляции, они стали тяготеть к большевизму. Именно их посредничеством и воспользовались в 20-е годы власти, чтобы разрушить еврейскую общину. Бундовцы попирали религию своих отцов с особым рвением, дабы на деле доказать несправедливость антисемитских подозрений. Вот пример того, как рассуждала обратившаяся к коммунизму член Бунда: