Русская Швейцария
Шрифт:
Упомянем в заключение еще двух русских писателей, которые прожили несколько лет в Женеве: Владимира Варшавского, автора «Незамеченного поколения», интереснейших мемуаров о «младших» русских писателях первой эмиграции, и Виктора Некрасова, человека удивительной судьбы, проделавшего путь от сталинского лауреата до диссидента, от «В окопах Сталинграда» до «По обе стороны стены».
Русских эмигрантов отпевают в храме Воздвижения Креста. Русская церковь на улице Родольф-Тепфер (rue Rodolphe-Toepffer, 9), центр духовной жизни православной общины Женевы, стала со временем экзотическим символом города на Роне, и изображение ее золотых куполов можно увидеть во всех путеводителях и проспектах города. Кратким рассказом об истории этой церкви мы и завершим главу о русской столице Гельвеции.
Русская православная община официально существует в Женеве с 1854 года. Всё возраставшее количество русских поставило в середине XX века вопрос о строительстве православного храма. Инициатором постройки был протоиерей Петров, служивший в церкви при российской миссии, – он возглавил комитет, в который вошли еще пять русских подданных, проживавших в Швейцарии. Деньги на строительство храма собирали по подписке. Большую сумму на возведение православной церкви завещала великая княгиня Анна Федоровна. В 1862 году власти Женевы безвозмездно в вечное владение выделили православной общине участок земли – тогда это была окраина города. Церковь строилась в 1863–1869 годах по планам петербургского архитектора Гримма.
Протоиерей Афанасий Константинович Петров, служивший в 1859–1881 годах священником в Женеве, был своего рода связующим центром русской колонии, его все знали, со многими русскими он был дружен. Петров и его жена были близки, например, с Еленой Денисьевой, которая бывала у них в Женеве. Тютчев пишет из Женевы Георгиевскому после ее смерти: «Только и было мне несколько отрадно, когда, как, например, здесь с Петровыми, которые так любили ее, я мог вдоволь о ней наговориться, – но и этой отрады я скоро буду лишен». Знал женевский священник и Толстого. Писатель пишет 29 мая 1857 года Т.А. Ергольской о Петрове:
В мае 1868 года Афанасий Петров крестит и через несколько дней отпевает Соню Достоевскую.
У политической эмиграции, разумеется, натянутые отношения с женевским священником. Революционеры обходят церковь стороной не только из-за своих атеистических убеждений, но и боясь шпионов. Лев Тихомиров, у которого в Женеве родился сын, пишет: «В России крестили детей, как делали все, как было неизбежно. Здесь об этом и не думалось. Когда-нибудь окрестим. Да и бумаг не было, да и боялся, что пойдешь в церковь да обнаружишь себя перед русскими властями, так потом не отделаешься от надзора. “Шпионы” для эмигрантов – это нечто вроде бесов, таинственное, опасное, чего они вечно убегают, вечно их везде видят – до помешательства…» Кстати, и Достоевский был убежден в «шпионстве» священника. В одном из писем в августе 1869 года он отзывается о Петрове следующим образом: «По всем данным (заметьте, не догадкам, а по фактам), служит в тайной полиции».
На рубеже веков в храме Воздвижения Креста служит отец Николай Апраксин. Он, например, венчает в 1896 году Михаила Врубеля с певицей мамонтовской оперы Надеждой Забела. Художнику сорок шесть, невеста на двенадцать лет моложе. Из Женевы молодые отправляются проводить медовый месяц на берега Фирвальдштетского озера. Венчает Апраксин и будущего философа Николая Лосского, причем женевский священник, по утверждению самого Лосского, сыграет важную роль в его религиозном становлении: «На меня, тринадцать лет находившегося вне церкви, о. Апраксин произвел большое впечатление своею добротою и глубокою религиозностью. Его красивое лицо светилось благостностью и было особенно привлекательно во время богослужения. Политические взгляды его были чрезвычайно наивны; всякий либерал, противник абсолютной монархии, принадлежал для него к той же категории людей, что и крайние революционеры. Как водится, он считал евреев зачинщиками всяких движений, разрушительных для государства. Однако, организуя помощь нуждающимся русским, он оказывал ее и евреям, несмотря на свой антисемитизм».
В 1905 году отпевают в женевском храме дочь Скрябина.
С 1905 года в течение почти сорока лет священником в храме Воздвижения Креста служит о. Сергей Орлов. Православная церковь много делает во время Первой мировой войны для организации помощи русским военнопленным и интернированным, причем активно сотрудничает со швейцарским Красным Крестом.
После революции община примыкает к Русской зарубежной церкви.III. «Швейцария – самая революционная страна в мире…» Цюрих
«Цюрих – торговый город, который я посещу в сопровождении Бога».
В.Ф. Нижинский. «Дневник»
Сентябрьским днем в час пополудни около лучшей цюрихской гостиницы «Цум Шверт» (“Zum Schwert”) остановился экипаж. Несмотря на то что приехавшие издалека путешествуют инкогнито, мост Гемюзебрюкке полон зевак. Гостей ожидает делегация от городских властей. Но торжественного приема не будет. Князь Северный отказывается встречаться с кем-либо, кроме одного пастора. Получив приглашение от путешественника, Иоганн Каспар Лафатер, проповедник церкви Святого Петра, спешит в гастхауз «Цум Шверт».
Иоганн Каспар Лафатер
Цюрихский пастор прославился умением читать душу и будущее по чертам лица. Гость из далекой страны, совершающий поездку по Европе, делает крюк в несколько сот километров, чтобы задать ему несколько вопросов. На приветственный комплимент, вспоминает Лафатер, Князь Северный «улыбнулся и отвечал неким весьма веселым манером: “Но друг мой, вид всей Швейцарии запечатлен на моей физиономии. Всё то прекрасное, естественное и духовное, что я недавно видел, делает мое лицо сейчас таким оживленным… Если вы сотрете всё это с моей физиономии и сбросите со счета, то останется не так уж много хорошего”».
Лафатер записал разговор. Приведем из него небольшой отрывок.
«“Склонен ли я к гневу?”
Я: “Да, монсеньор, и даже в очень высокой степени – у вас, вероятно, есть причина быть настороже…”
Он: “Как вы это усматриваете?”
Я: “По вашим глазам; по цвету их и разрезу их”.
Он: “Это правда; вы правы. – Далее: у меня много темперамента?”
Я: “Много, очень много!.. Вы крайне вспыльчивы, стремительны, бурны”.
Он: “Вы совершенно правы. – Далее: я веселого нрава?”
Я: “Природа сделала вас веселым, ибо вы добродушны. Но вы, должно быть, часто подвергаетесь плохому расположению духа; должны были легко и часто погружаться в ужасную пропасть замешательства – смущения, которое иногда граничит с отчаянием. Ради Бога… не падайте духом в такие мгновения!.. Не делайте в эти моменты никакого шага! Тотчас призовите к себе свою супругу! Обопритесь на нее! Темная грозовая туча вскоре пройдет мимо… Скоро, скоро вы сможете снова воспрянуть, если только ненадолго представитесь самому себе”.
Он казался столь же удивленным, сколь и растроганным. “Ваши слова – не что иное, как истины, и очень важные истины. И всё же это удивительно, как вы всё это так быстро могли увидеть. Скажите мне: откуда?”
Я: “По морщинам на вашем лбу. Вы, должно быть, невыразимо много страдали и боролись. Однако ваше доброе сердце всё пересилило”».
Разговор этот так взволновал Князя Северного, что перед самым отъездом он отводит пастора под руку в сторону и спрашивает:
«“И всё же скажите мне серьезно, не правда ли, у меня отталкивающая, гнусная физиономия?” Я отвечал: “Будьте покойны, монсеньор, прямодушие может жить в любых формах лица… У вас черты лица, в которых покоится счастье миллионов!”»
Записанный Лафатером разговор состоялся во время путешествия наследника русского престола Павла Петровича с супругой Марией Федоровной по Швейцарии в 1782 году. До вступления на трон оставалось еще четырнадцать лет. Цюрихский провидец не увидел в морщинах Павла, опасавшегося всю жизнь заговора со стороны матери, что его задушат друзья сына. А может, увидел и не сказал. В доме, где произошел этот странный разговор (Weinplatz, 10), гостиницы уже давно нет, но памятная доска у входа сообщает прохожему, что на протяжении 500 лет «Цум Шверт» была одной из лучших гостиниц города. Здесь останавливались Гёте и Казанова, Моцарт и Лист, аристократы и дипломаты. До сороковых годов XIX века, когда в Цюрихе были построены новые современные гостиницы, здесь останавливались также и высокие гости Цюриха из России, в частности сын лафатеровского собеседника – Александр I.
Через семь лет после Павла, в 1789 году, в Цюрих с той же целью посетить Лафатера и поклониться праху Соломона Геснера, автора знаменитых идиллий, приезжает Николай Карамзин. С Лафатером молодой москвич состоял в переписке, Геснера переводил. Если Павел Петрович провел в городе на Лиммате всего три часа, то его будущий подданный не торопится. В «Письмах русского путешественника» мы находим подробный рассказ о цюрихских впечатлениях двадцатидвухлетнего москвича, о его восторгах и разочарованиях.
Карамзин останавливается не в роскошном по тем временам «Шверте», а в «трактире под вывескою “Ворона”». Здание это и по сей день стоит в самом центре города на набережной, теперь это кафе «Рабен» (“Raben”) на площади Хехтплатц (Hechtplatz). «Обширное Цюрихское озеро разливается у нас перед глазами, – описывает Карамзин открывающийся из его комнаты вид, – и почти под самыми нашими окнами вытекает из него река Лиммата…» «Рабен», один из самых старых гастхаузов Цюриха, построенный еще в XIV веке, служил долгое время пристанищем для паломников, отправлявшихся из Цюриха озером в направлении знаменитого монастыря в Эйнзидельне. Название свое гостиница получила, согласно легенде, от ворона, жившего у одного монаха. Когда накормленные отшельником разбойники убили его, ворон летел за ними до самого Цюриха и карканьем своим на крыше гастхауза обратил внимание честных людей на ночевавших здесь убийц.
Сам Цюрих не производит на Карамзина никакого впечатления: «О городе скажу вам, что он не прельщает глаз, и кроме публичных зданий, например ратуши и проч., не заметил я очень хороших или огромных домов, а многие улицы или переулки не будут и в сажень шириною».
Обращает на себя внимание местная привычка здороваться с незнакомыми. «Таков обычай в Цюрихе: всякий встречающийся на улице человек говорит вам: “Добрый день” или “Добрый вечер”!» Но и это приходится не по вкусу россиянину: «Учтивость хороша, однако ж рука устанет снимать шляпу – и я решился наконец ходить по городу с открытою головою».
«Всякий чужестранец, приезжающий в Цюрих, считает за должное быть у Лафатера». Наскоро осмотрев город, Карамзин отправляется в дом на площади перед церковью Святого Петра. «Вошедши в сени, я позвонил в колокольчик, и через минуту показался сухой, высокий, бледный человек, в котором мне нетрудно было узнать – Лафатера. Он ввел меня в свой кабинет. Услышав, что я тот москвитянин, который выманил у него несколько писем, Лафатер поцеловался со мною – поздравил меня с приездом
К наследной особе из России пастор проявил несравненно больший интерес, чем к начинающему литератору. Долгожданная встреча разочаровала: «Между тем признаюсь вам, друзья мои, что сделанный мне прием оставил во мне не совсем приятное впечатление. Ужели я надеялся, что со мною обойдутся дружелюбнее и, услышав мое имя, окажут более ласкового удивления?»
Тем не менее Лафатер вводит Карамзина в круг своих знакомых. Но для непосредственного общения, к которому стремится Карамзин, возникают языковые преграды. «Я был слушателем в беседе цирихских ученых и, к великому моему сожалению, не понимал всего, что говорено было, потому что здесь говорят самым нечистым немецким языком». Швицер тютч, швейцарский диалект немецкого, станет своеобразной помехой, препятствующей поколениям русских путешественников сблизиться с немецкой Швейцарией, и предпочтение будет отдаваться более «понятной» французской части страны.
«Я не мог свободно говорить с ним, – пишет Карамзин о своих беседах с Лафатером, – первое, потому что он, казалось, взором своим заставлял меня говорить как можно скорее, а второе, потому что я беспрестанно боялся не понять его, не привыкнув к цирихскому выговору».
Без труда найдя общий язык для беседы с Павлом, Лафатер не утруждает себя изложением своих мыслей на языке, понятном молодому москвичу. Впрочем, скоро находится взаимоприемлемый способ общения занятого пастора с досужим путешественником. Карамзин утром приносит ему вопрос и к вечеру получает письменный ответ. Например: «Какая есть всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?» Ответ: «Бытие есть цель бытия. Чувство и радость бытия есть цель всего, чего мы искать можем». Лафатер оставляет себе копию каждого ответа – у рачительного швейцарца ничего не пропадает – и издаст потом книгу под названием «Ответы на вопросы моих приятелей».
Знаменитость разочаровала. Юноша не знал еще истины, что нельзя подходить близко к кумирам. Посещает Карамзин проповедника и в церкви Святого Петра. «Правда, если он говорит все такие проповеди, какую я ныне слышал, то их сочинять не трудно… Признаюсь, что я ожидал чего-нибудь лучшего».
Через много лет Карамзин напишет: «Всякой из нас в некотором смысле физиогномист. Все мы говорим: “умное, глупое, доброе лицо”! Но физиогномика никогда не будет верною наукою, основанною на правилах. Лафатер тысячу раз сам обманывался. При мне были в Цирихе два человека, которых он хвалил чрезмерно: после открылось, что они лицемеры и шалуны. Останемся при темном чувстве! Будем физиогномистами для себя, но всегда готовыми признавать ошибки свои».
Не обходится и без курьезов. За время пребывания в Цюрихе Карамзин совершает пешеходную прогулку до Шафхаузена, чтобы насладиться зрелищем Рейнского водопада. После возвращения он записывает: «Вместе с господином Т* ходили мы смотреть ученья цирихской милиции. Почти все жители были зрителями сего спектакля, для них редкого. Тут случилось со мною нечто смешное и – неприятное. Господин профессор Брейтингер, с которым я еще не видался по возвращении своем из Шафгаузена, встретился мне в толпе народа, когда уже кончилось ученье, и после первого приветствия спросил, каково показалось мне виденное мною? Я думал, что он говорит о падении Рейна; воображение мое тотчас представило мне эту величественную сцену – земля затряслась подо мною – всё вокруг меня зашумело – и я с жаром сказал ему: “Ах! Кто может описать великолепие такого явления? Надобно только видеть и удивляться”. – “Это были наши волонтеры”, – отвечал мне господин профессор и с поклоном ушел от меня. Тут я понял, что он спрашивал меня не о падении Рейна, а об учении цирихских солдат: каковым же показался ему ответ мой? Признаться, я досадовал и на себя, и на него и хотел было бежать за ним, чтобы вывести его из заблуждения, столь оскорбительного для моего самолюбия, но между тем он уже скрылся».
Перед отъездом из Цюриха Карамзин с томиком Геснера в кармане идет почтить память поэта. «В последний раз ходил по берегу Лимматы – и шумное течение сей реки никогда не приводило меня в такую меланхолию, как ныне. Я сел на лавке под высокою липою, против самого того места, где скоро поставлен будет монумент Геснеру». Здесь приходят к нему мысли о бренности рукотворного и вечности словесного. «Рука времени, всё разрушающая, разрушит некогда и город, в котором жил песнопевец, и в течение столетий загладит развалины Цириха; но цветы Геснеровых творений не увянут до вечности, и благовоние их будет из века в век переливаться, услаждая всякое сердце». Забавно, что уже Греч, приехавший в Швейцарию по следам Карамзина, отметит, что Геснера никто не читает – потомство его «чтет, но не чтит».Посещение Цюриха литератором из Москвы пройдет незамеченным. Зато русское нашествие, последовавшее через десять лет, в 1799-м, надолго останется в памяти местных жителей. И сейчас на карте города можно найти Russenweg и Kosakenweg, названия этих улиц напоминают о том времени, когда на этих холмах, застроенных теперь городскими кварталами, стояли палатки русской армии.
К марту 1799-го почти вся Швейцария находится в руках французов, которыми командует генерал Массена. Россия, Австрия и Англия заключают договор о совместных действиях. Война в Швейцарии начинается с успехов союзников – австрийские войска наносят поражение французам в первой битве под Цюрихом в июне 1799 года. Французы отходят, и фронт между армиями делит на несколько месяцев Швейцарию пополам. Императоры решают начать генеральное наступление на Францию и распределяют направления: Россия должна вторгнуться на территорию революционной республики из Швейцарии, поэтому австрийские войска передислоцируются на север, в Германию, а их позиции в Швейцарии занимает русская армия генерала Римского-Корсакова. С юга, из Италии идет Суворов, с тем чтобы, объединившись, начать поход на Париж.
Отправляя войска в полюбившуюся ему Швейцарию, Павел подчеркивает «освободительный» характер похода. В письме Лафатеру царь пишет: «Мои войска идут в Швейцарию, чтобы защитить благополучие ее обитателей и вернуть им их прежнее правление». Павел благодарит еще раз за свидание, состоявшееся семнадцать лет назад, и высылает пастору особую «охранную грамоту», которая должна освободить его от каких-либо возможных неприятностей во время военных действий. Увы, царская грамота не спасет. Лафатер будет ранен пулей французского гренадера и скончается после месячных мучений.
Армия Корсакова входит в Цюрих в августе 1799 года. Двадцать пять тысяч солдат и казаков занимают позиции в окрестностях и в самом городе. Для небольшого городка, меньше Берна и Базеля, с населением около двадцати тысяч жителей, подобное событие – явление эпохальное.
Пришедшие из России войска производят на обывателей сильное, если не сказать шокирующее, впечатление. Один очевидец записывает в своем дневнике: «Понедельник, 19 августа. Посещение русского лагеря около Зеебаха. Сперва наталкиваешься на лагерь казаков, который оставляет впечатление, будто ты заблудился в татарской степи… На лугу пасутся лошади, несколько казаков с длинными пиками охраняют их… Бородачи в коричневых и синих рубахах и шароварах выглядят довольно странно.
Они грязны сверх всякой меры. Офицеры одеты несколько лучше. Низкие, наспех сплетенные шалаши из прутьев и веток, в которых казаки ночуют, выглядят как собачьи конуры. У входа прикреплены жестяные иконки с ликами святых, которые внушают казакам глубокое благоговение и до которых нельзя дотрагиваться. Пехота выглядит по-прусски, но истощена, голодна и вызывает чувство сострадания… Они получают убогое жалованье по 2 крейцера в день и заплесневелый хлеб, который выглядит как торф. Поскольку этим прокормиться невозможно, они воруют среди белого дня всё, что растет в поле и на деревьях, и едят это сырым и неспелым. Казаки сбивают своими пиками ветки с плодами на землю, выкапывают картофель из земли и заглатывают неспелые орехи вместе со скорлупой, а также мыло, свечи, короче, всё, что можно разжевать. Где они проходят, там всё выглядит так, будто прошла саранча». Высшие русские офицеры размещаются в самом городе, в лучших домах, и, напротив, приятно удивляют цюрихское общество – своим знанием языков, манерами и тем, что используют время для собирания библиотек, в основном на языке своих врагов.
Сам Римский-Корсаков располагается со штабом в доме Рехберг (Rechberg) на Хиршенграбен (Hirschengraben, 40), в том самом импозантном особняке, где была до этого штаб-квартира Массены.
Массена, не дожидаясь подхода Суворова, решает разбить русские армии по частям и внезапным ударом атакует русские позиции под Цюрихом. 25 сентября французы переходят Лиммат около Дитикона (Dietikon) и нападают на город со стороны Хёнга (Höengg). Начинается Вторая битва под Цюрихом. Невысокие полководческие способности Корсакова спасают Цюрих от разрушения – русские войска бегут, почти не оказывая сопротивления.
Французы захватили обозы, часть артиллерии, походную церковь и даже военную канцелярию с шифрами для секретной переписки. Около шести тысяч русских убитыми и ранеными остались в Цюрихе и окрестностях. Полки Римского-Корсакова «отходят» через Кэферберг (Käferberg), Клотен (Kloten) и Бюлах (Bülach) в направлении Эглизау (Eglisau) на правый берег Рейна и потом в район Шафхаузена. Неудачливый генерал будет отставлен Павлом от службы и отправлен в деревню, карьера его, однако, успешно продолжится при Александре I.
Кстати, среди попавших в плен французам – Фабиан Вильгельмович Сакен фон-дер-Остен, будущий русский фельдмаршал, губернатор побежденной французской столицы в 1814 году. Участвовал в несчастливом для русского оружия сражении, командуя мушкетерским полком, и Николай Алексеевич Тормасов – в 1812 году он будет руководить корпусом и падет, смертельно раненный, на Бородинском поле.
«Битва при Дитиконе» увековечена в Париже на арке в перечне наполеоновских побед. В России Вторая битва при Цюрихе пополнила список «незнаменитых» войн. При всех правителях не любили упоминаний о русских поражениях. О событиях тех дней в окрестностях Цюриха напоминают два монумента – на горе Цюрихберг и в местечке Лангнау (Langnau am Albis). Узнав о разгроме Корсакова, Суворов горными ущельями с боями повел свою армию обратно в Россию. Война была закончена.