Русская сталь
Шрифт:
Большевики не смогут навсегда подмять под себя Россию. Когда-нибудь страна очнется от наваждения, снова станет свободной. После наркоза человек мучительно пытается вспомнить, что было раньше, до провала в долгий сон. Люди обратятся к своей истории, к кровавым дням братоубийства. Важно, чем оно закончится — паническим бегством проигравших или геройством обреченных. Первое деморализует потомков, второе заставит их поверить в себя…
Красные снова зашевелились, сейчас попрут вперед. Надо сбить с них уверенность — пропадать, так с музыкой!
— За Россию, братцы, вперед! —
Из траншеи грянуло «ура», как будто горстка бойцов давно уже ждала сигнала к атаке.
Две пули одна за другой попали майору в грудь — первая разнесла бинокль на мелкие кусочки, вторая должна была уложить командира в траву, но Лаврухин только припал на колено от боли. Тут же распрямился и побежал дальше с прежней энергией.
Сколько красных видели это чудо? Может быть, именно те, кто разглядел бессмертного капитана, первыми попятились назад? За ними и другие — если врангелевцы поднялись в атаку, значит, сюда наверняка перебросили подкрепление.
Лаврухина спас большой восьмиконечный крест, отлитый им кустарным способом в одной из крымских деревень возле Бахчисарая. Пару месяцев назад, когда бои затихли, всем казалось, что Крым надолго останется бастионом белого движения. Майор вспомнил о своей давней идее, так и не востребованной морским министерством. Снова засел за формулы, специально съездил в Севастополь, чтобы накупить в городской аптеке нужных химикатов.
Теперь, когда не было шансов провести опытную плавку в настоящей мартеновской печи, он пытался добиться всего за счет присадок низкой температуры. Сырья в обороняющемся Крыму хватало — на бахчисарайском базаре за копейки продавалась утварь из чугуна. А уж стальной лом — тот просто валялся под ногами на передовой.
Когда все было готово, встал вопрос о форме для отливки. Тут судьба впервые помогла ему, вместо того чтобы по обыкновению ставить палки в колеса.
В Бахчисарае перед самой мировой войной собрались достраивать небольшую церквушку. Уже привезли стройматериалы, имелся подрядчик. Потом все застопорилось, а в семнадцатом кирпич и доски живо разворовали. Осталась только вещь, непригодная в хозяйстве, — формы для отливки крестов, привезенные когда-то из Николаева. Их должны были согласовать здесь с главой Крымской епархии, освятить и отправить назад на завод.
Формы оказались целыми. Две большие, для крестов на главном и боковых куполах. И одна поменьше — этот крест должны были вмуровать в стену над входом. Именно этой последней формой и решил воспользоваться Лаврухин.
Присмотрел на железнодорожных путях раскуроченный паровоз, растопил топку. На складе нашелся уголь — и целые сутки капитан вместе с тремя солдатами кочегарили не переставая. Форму сняли, иначе отстирать ее не удалось бы. Ходили полуголыми, чумазыми, как черти. Лаврухин улыбнулся, когда сравнение пришло ему на ум, — ведь не какой-нибудь чугунный блин они собирались выплавлять, а настоящий восьмиконечный крест.
Крест был отлит, очищен от нагара. И тут Лаврухин понял, что рука не поднимется
Несколько дней он откладывал визит, занятый срочными делами в части, а потом грянули бои. Красные наступали, не считаясь с потерями, фронт дрогнул, Лаврухину со своими солдатами пришлось отходить.
Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…
Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.
ГЛАВА 9
Никто не смог бы подсчитать, сколько беженцев из России собралось к декабрю двадцатого года в оккупированном союзниками, городе, который мусульмане называли Стамбулом, а христиане продолжали именовать Константинополем. Здоровые и больные, военные и штатские, отчаявшиеся и готовые биться за место под солнцем.
Был среди них и человек в офицерском кителе, прикрывающем стальной крест на груди. Сталь давно приобрела температуру человеческого тела. Лаврухин свыкся с ее тяжестью, но не мог свыкнуться с мыслью, что в Россию теперь возврата нет.
Здесь все казалось чужим — даже русский язык, на котором говорили беженцы, затуманился, потускнел среди вавилонского столпотворения двунадесяти языков. И родные привычные лица выглядели тусклыми, мятыми, побитыми. Каждый второй день среди беженцев ходили слухи об очередном самоубийстве. Еще один офицер пустил себе пулю в лоб — в жалкой комнатушке, надев парадную форму с орденами.
Лаврухин не мог позволить себе такой роскоши. Он еще надеялся когда-нибудь послужить России, если не в ратном бою, то своим изобретением. Нужно только набраться терпения и дождаться своего часа.
А пока он бесцельно бродил по огромному городу, тому самому Царьграду, о котором в русских летописях писалось как о восьмом чуде света. Бродил среди бараньих туш, вывешенных на крюках в мясных лавках, среди попрошаек и вертящихся в белых балахонах дервишей, среди женщин в чадрах и английских моряков, обнимающих размалеванных проституток.
Прежний Царьград он отыскал только в храме святой Софии — величайшей в мире православной святыне, превращенной турками в мечеть. Впервые он увидел его еще с борта корабля, вошедшего в Босфор, — правильный куб с наложенным сверху полушарием в окружении тонких, как заостренные спички, минаретов. С трудом верилось, что это здание самое большое в городе.
Зато внутри захватывало дух от потоков света, бескрайности свода, более обширного и прекрасного, чем свод небесный. Сняв обувь, верующие мусульмане входили сюда, опускались на колени на циновки. Настенные изображения Христа и апостолов закрывали огромные кованые щиты с записанными вязью изречениями из Корана.