Русская Вандея

Калинин Иван Михайлович

— Вы по личному делу? — спросил меня пожилой инженерный полковник. — Говорят, генерал не в духе. Вчера ездил куда-то на станичный сход, но едва ноги унес. Я к нему по важнейшему делу. Вчера не мог приема дождаться. Даже и такой популярный человек уже ничего не может сделать с казаками, 2 января он пожертвовал два вагона мануфактуры для шитья и раздачи белья казакам. — «Ну и штука, — говорят станичники, — не свое же жертвует? Вывез казенное добро и дарит; подумаешь, благодетель!» Ничем теперь не проймешь казака.

В это мгновение Шкуро вошел в вагон.

В течение

минувшего года мне приходилось видеть его несколько раз, хотя и мельком. То был другой человек. Этот же и впрямь походил на волка, притом затравленного. Грубая, желтая кожа его лица сильно сморщилась, воспаленные глаза провалились. Волосы совсем не напоминали теперь хохлацкого чуба, а торчали клочьями во все стороны. Щеки сводила нервная судорога. От веселого, бесшабашного Андрюши не осталось и следа.

Не по плечу, видно, пришлась ему работа, которую взвалил на него Деникин. Наездника посадили в штаб, рубаку заставили уговаривать. Одно дело собирать шайку сорви-голов, другое — поднимать на бессмысленную, опротивевшую войну народ, не желавший воевать.

«Герой», беседуя с кем-то из штабных, прошел за занавеску, которая отделяла небольшой угол, предназначенный для приема командармом посетителей.

Старенький генерал генерального штаба, с порыжелым портфелем под-мышкой, степенно раздвинул полы занавески. Почтительно, обстоятельно, спокойно начал он свой доклад о том, как в декабре отправился в командировку в Ростов, и как военные обстоятельства помешали ему выполнить поручение.

— А знаете, ваше превосходительство, вы в Ростове баклуши били, больше пьянствовать изволили, — вдруг резко и громко оборвал докладчика Шкуро. — Да, да, я имею точные сведения. Что? Ничего слушать не желаю. Мне не надо таких работников. Кто следующий?

Старик, пожимая плечами, вынырнул из-за занавески и поспешил к выходу, стыдясь глядеть на публику, свидетельницу нанесенной ему, быть-может и незаслуженно, обиды.

Есаул-кабардинец, небольшой, приземистый, с продолговатым лицом, очень смело шагнул к генералу.

— Пакорнэйше прашу, ваше превасхадытэлство, принять минэ снова. Желаем командовать своя сотня…

— Вы? Вы? Как вы смели явиться на мои глаза? — еще более свирепо кричал герой. — Вам сотню возвратить? Да ведь вы у меня только и делали, что грабили. Вспомните Новомосковск…

— Ваше превасхадытэлство, разрешение было… — начал кавказец, но резкий и внушительный удар кулака о письменный стол оборвал его объяснения.

— Вешать вас надо было! Из-за вашего увлечения грабежом чуть весь полк не погиб. Я вас только выгнал тогда. И теперь видеть не желаю.

— О, господи! — прошептал полковник-инженер, два дня дожидавшийся приема. — Лучше уж я в другой раз.

Стремительно схватив со стола фуражку, он опрометью бросился к выходу.

— Савсэм шайтан… Савсэм зазнался, — вполголоса лепетал кабардинец, представ перед публикой.

Постояв некоторое время возле стола, он развел руками, прищурился и прохрипел в направлении занавески:

— Нэ хочишь — нэ надо. Сам абреков [305] наберу.

Сам атряд сфармирую. Сам Шкуро буду.

С этими словами будущий Шкуро медленно поплелся из вагона, положив руку на кинжал.

Настоящий же Шкуро в это время выслушивал доклад третьего посетителя, хилого, невзрачного врача.

— Аликов! — загремел генерал через минуту. — Возьми этого типа. Я вас арестовываю. Вы в Харцызске не погрузили транспорт раненых вопреки моему приказанию.

305

Абрек — кавказский разбойник, головорез.

— Я не мог погрузить… Все платформы, которые предназначались для транспорта, захватила администрация под свою мебель, везли рояли, шкафы…

— Слушать не желаю. Увести его, Аликов! Под суд без всяких разговоров.

Когда Аликов вывел из-за занавески перепуганного врача, в вагоне, кроме меня, никого не было. Напуганные участью первых трех, остальные посетители в панике бежали.

Прием у кубанского командарма должностных лиц и просителей быстро кончился.

XXVI

НА ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ

Оттепель, испортив дороги и лед на Дону, приостановила головокружительное наступление красных.

Белые войска немного передохнули, расположившись по левому берегу реки и заняв оборонительное положение. В низовьях, против Ростова, стоял малочисленный корпус ген. Кутепова, — все, что осталось от Добровольческой армии. Далее к востоку, до устья Маныча и по нижнему течению его — все еще многолюдная Донская армия, с надломленным духом, но не вышедшая из повиновения вождям. Наконец, еще восточнее, по среднему течению Маныча, перпендикулярно к линии Царицын — Торговая, расположились кубанские части, которые чем более пополнялись людьми, тем сильнее разлагались. Это место было наиболее уязвимое. Противник быстро нащупал его.

Штаб Донской армии сейчас играл главенствующую роль. Добровольцев в оперативном отношении подчинили ген. Сидорину, значение которого быстро возросло.

Когда 7 января мы впервые притащились в Павловскую, после своего Грязевого похода, на заборах увидели расклеенные номера «Вестника Донского Штаба», в которых прочли биографию донского командарма и лицезрели его портрет с надписью: «Вождь донского казачества». При наличии у донцов атамана такое титулование Сидорина носило характер вызова.

Между их превосходительствами еще летом пробежала черная кошка. Ген. Богаевский, слишком покорный «единонеделимцам», понемногу начал опасаться честолюбивого, самовластного «приказчика души Каледина». Командарм пользовался популярностью среди членов Круга, имел к своим услугам бойкое перо талантливого публициста Виктора Севского, а главное — распоряжался реальной силой — армией. Атамана на фронте знали разве по наслышке.

Сидорин опасался каких-нибудь подвохов со стороны «божьей коровки» и его клевретов и держал своего агента, капитана Бедина, в Новочеркасске, чтобы следить за настроением сфер.