Русская жизнь. Дети (май 2007)
Шрифт:
Мне удалось получить разрешение добавить к тюремному рациону яиц и молока. Комиссия дала разрешение без возражений, но солдаты охраны подняли крик, возмущаясь «поблажками», однако распоряжению тогда еще высшей для них инстанции - Чрезвычайной Следственной Комиссии - они подчинились, но, стоило мне запоздать к моменту доставки продуктов, - они сами все съедали и выпивали.
Охрана Трубецкого бастиона состояла из представителей всех воинских частей петроградского гарнизона. Это были люди озлобленные до свирепости по отношению к заключенным, готовые вот-вот всех их перебить. До узников не раз долетала из коридора их площадная брань и угрожающие возгласы: «всех перебьем! всех! всех! а Сухомлинова рассечем по суставчикам!» и проч. С агрессивной настроенностью этих людей приходилось бороться беседами и уговорами. Постепенно охрана смягчалась,
Особняк Кшесинской находился в двух шагах почти против крепостных ворот; около него всегда толпился народ, с его балкона раздавались зажигательные речи Ленина и других большевистских вождей. Распропагандировать солдат гарнизона было легко, они постоянно толклись под окнами особняка, жадно подхватывая лозунги, распалявшие в них лютую ненависть к «классовым врагам».
Понемногу гарнизон стал вмешиваться в порядки Трубецкого бастиона и контролировать действия охраны. К заявлениям о том, что она исполняет лишь постановления Чрезвычайной Следственной Комиссии, самочинные контролеры относились пренебрежительно, если не презрительно. Чувствовалось, что Комиссия для них уже больше не авторитет.
Настроение в крепости со дня на день становилось все грознее, а трагический конец для несчастных монархистов мне казался все неотвратимей… Я понял, что все прежние средства врачебной помощи - лечение и питание - уже бесполезны, а при создавшемся положении даже наивны. Оставался один способ спасения - вывоз заключенных из крепости в какие-нибудь другие тюрьмы или, по возможности, в больницы.
В этом отношении я не кривил душою: все без исключения, действительно, были люди больные тем или иным недугом, физически совсем измученные. Что делает с человеческим организмом тюрьма! И не просто тюрьма, а при данных условиях и неотступный страх насилия, жестокой расправы, неминуемой гибели - мучительное сознание своей обреченности. На моих глазах все пациенты мои слабели, старели, разрушались, чахли, некоторые нервничали, страдали бессонницей, падали духом… Правда, были и такие (как И. Г. Щегловитов и генерал Сухомлинов), которые и при физическом недомогании изумляли своей несокрушимой твердостью и невозмутимым спокойствием. Е. В. Сухомлинова и А. А. Вырубова держали себя с самообладанием. Суховатая, очень сдержанная Е. В. Сухомлинова всегда была неразговорчива. Ее соседка по камере А. А. Вырубова производила впечатление милой, очень несчастной женщины, попавшей неожиданно в кошмарные условия, которых для себя она никогда ожидать не могла и, вероятно, даже не воображала, что такие на свете бывают. Убедившись, что я готов в несчастье ей помочь, она была со мною откровенна. Свою связь с Распутиным она категорически отрицала, и, несомненно, так это и было: она говорила правду. Но от разговора о Распутине она всегда уклонялась.
Должен отметить, что никто из заключенных монархистов от своего прошлого, от своих убеждений не отрекался, виноватым себя (таково было мое впечатление) перед восставшим народом не сознавал и ответственным за грянувшую революцию не считал. К перевороту серьезно не относились: это стихийный бунт, так или иначе он будет изжит; никто не верил, что старый строй рухнул; но за себя все волновались, отдавая себе отчет, что они во власти солдатчины. За мою мысль о вывозе их они ухватились, как за якорь спасения. Я предупреждал, что буду объективен и постараюсь вывезти, учитывая состояние здоровья каждого. Пришлось, однако, в силу обстоятельств сделать исключение для А. А. Вырубовой.
Положение А. А. Вырубовой в крепости было хуже всех. Настроенная против нее часть охраны и гарнизон ее ненавидели и ненависть свою всячески проявляли. Было ясно: если жертвы будут, первой из них будет А. А. Вырубова. Я предупредил Чрезвычайную Следственную Комиссию об опасности пребывания заключенных в крепости. Комиссия со мною согласилась. Представители же гарнизона о возможном вывозе по болезни заключенных и слышать не хотели. Возник вопрос: как же на гарнизон воздействовать?
В эти дни смертельно заболел Б. В. Штюрмер. Состояние его (уремия) было таково, что всякому человеку его обреченность была очевидна. Однако даже в этом случае два дня ушло на переговоры и уговоры, прежде чем Б. В. Штюрмера удалось увезти в больницу, где затем он и скончался. Пример Штюрмера показал, что я настаивал на вывозе больных не без серьезного основания.
Тут встал вопрос об А. А. Вырубовой. Мне пришлось обсуждать его на собрании представителей
Под влиянием известия о благополучном исходе дела Н. К. Муравьев сейчас же решил освободить из крепости Зейна и Боровитинова. Оба были заключены без всякого серьезного повода. Тут наглядно обнаружилось, что охрана и гарнизон не одно и то же: когда автомобиль с обоими арестованными и сопровождавшими их солдатами охраны подъезжал к воротам крепости, солдаты гарнизона залегли цепью и направили ружья на уезжавших. Им пришлось вернуться в Трубецкой бастион. Каково было мое изумление, когда на следующий день, никем не предупрежденный о событии, я увидел Зейна и Боровитинова в камерах! Они были очень взволнованы. Как мог, старался я успокоить их, обещая переговорить с гарнизоном. Переговоры были успешные: их вывезли, но самый успех мне только доказывал, что Чрезвычайная Следственная Комиссия свой авторитет утеряла, ее документы уже стали просто бумажками, власть в крепости окончательно перешла к солдатам.
Началась в моей деятельности трудная полоса. Беспрестанно приходилось иметь дело с солдатской массой, убеждать, добиваться всевозможными увещаниями и доводами ее согласия на вывоз того или другого заключенного. Когда солдаты проявляли неодолимое упорство, я опять обращался за помощью в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. В эти дни Совет еще был высшей революционной инстанцией. Но скоро эта инстанция утратила свое значение. Когда по поводу какого-то очередного вывоза приехал из Совета выдающийся представитель партии «социалистов-революционеров» - Гоц и выступил на гарнизонном собрании в роли «уговаривателя», его речь заглушили шум и крики, а согласия солдаты не дали. Пришлось звать на помощь кого-нибудь из видных большевиков. Приехал Луначарский. Гарнизон примолк и уступил. Из этого можно заключить, как неудержимо быстро левела солдатская масса, следуя за большевистскими вождями в обход Петроградского Совета.
В те дни, когда удалось вывезти нескольких заключенных, а между тем Чрезвычайной Следственной Комиссии и Совету гарнизон уже не доверял, усумнился он и во мне, подозревая, что я скрытый сторонник старого режима. Был случай, когда, не скрывая своего озлобления против меня, солдаты втолкнули меня в одну из пустых камер с явным намерением меня там прикончить. Только горячий спор с ними и убедительная речь моя, что я совсем не монархист, спасли меня. Недовольна мною была и охрана, она упрекала меня за то, что Трубецкой бастион пустеет. Ропот объяснялся просто - служба в бастионе была солдатам по душе: несложна, нетрудна по сравнению со службой строевой. Если арестованных увезут, им опять придется идти в строй. Когда осталось всего четыре человека (Сухомлинов, приговоренный судом к пожизненному заключению в крепости, Щегловитов, Белецкий и Секретев - все трое наиболее физически крепкие), я предложил Н. К. Муравьеву - во избежание опасений охраны, что бастион совсем опустеет - посадить сюда, хоть на короткий срок, уголовных, а тем временем я вывезу и оставшихся. Муравьев не согласился. С просьбою о спешном вывозе оставшихся заключенных он обратился ко мне уже слишком поздно, сейчас же вслед за октябрьским переворотом, когда сделать это уже было невозможно (только в последнюю минуту освободили Секретева, а Сухомлинов при большевиках автоматически был освобожден по новому закону о стариках).
Итак, ко дню большевистского переворота почти все старорежимники из крепости были вывезены. Их отправляли в арестный дом на Фурштатской улице. Только Н. А. Маклакова устроили в какой-то частной лечебнице на Каменноостровском проспекте.
Условия заключения в арестном доме были иные, нежели в Трубецком бастионе. Свидания с родственниками могли длиться часа четыре; с воли доставлялось все что угодно, ужаса тисков охраны не было, присутствие караула почти не чувствовалось. По распоряжению Чрезвычайной Следственной Комиссии заключенных стали постепенно отпускать на все четыре стороны, а остальные, пользуясь сумятицей октябрьских дней, просто сами утекли явочным порядком.