Русская жизнь. Лень (май 2009)
Шрифт:
Век бы стоять этой крепости мертвых демократических душ и неоплаченных кредитов, но время вышло. Не удержали замок. Сегодня на окраинах мира появляются те, кого Ницше называл «маленькими людьми», а новая либеральная философия именует «варварами» - просто люди, которым не посчастливилось стать богатыми, родиться на правильной параллели, выбрать верный цвет кожи. И ведь рано или поздно эти чуждые цивилизации субъекты сбиваются в толпы, начинают размышлять о неравенстве. Для них, конечно, придумали демократию, им дают ходить к избирательным урнам, печатают ради их удовольствия плакаты и снимают фильмы. Если подумать, сколько сил кладут личности на то, чтобы ужиться с недо-личностями, то впору упрекнуть толпу в неблагодарности. Но ведь однажды даже толпа поймет, что у нее есть душа. И эта душа болит.
Личность не любит толпу, и не зря: личность инстинктивно чувствует, что от
Что делать
Лопнула финансовая система, точно затычку выдернули из шарика, и свистит воздух, вырываясь из пустой игрушки. То фаустовский дух с шумом выходит из непомерно раздутого пузыря цивилизации. Пузырь надували пятьсот лет - но в ушедшем столетии дули с остервенением, из последних сил накачивали философией и культурологией, отчаянным враньем, и проектами, проектами, проектами. Вот есть такой интересный проект - считать Россию Европой. А что, недурно придумано. А еще давайте выдумаем средний класс - настрижем акций, раздадим дурням, и дело в шляпе. Тоже красиво. А еще давайте будем самовыражаться. Что выражать-то? А самих себя, вот что. Можно завернуть пианино в войлок и измазать навозом. Казалось бы - зачем? А это есть торжество свободного духа, личностной культуры. Актуально. И ширится шаг современной культуры, пустой, торгашеской, языческой - ничего общего не имеющей с обещанной Ренессансом парадигмой.
Личность религиозная и личность цивилизованная - распались, как и прежде, на две неслиянные субстанции, и не под силу западной культуре собрать их воедино.
Откуда, откуда же начался обман? С того ли момента, как школа фон Хайека восторжествовала над кейнсианцами? С отмены золотого стандарта? Или с фаустовской максимы, столь любимой всяким интеллигентным человеком - «лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой»? А прочие, что, недостойны жизни?
Началось ли искажение представления о личности с того момента, как человек стал отстаивать свои права в ущерб обязанностям? Разве нажива - главное из человеческих прав? А ведь либерально-демократическая мораль сказала именно это. Если богатый, то непременно умный, и уж пожалуй что и добрый, и наверняка отзывчивый - как мы все поверили в эти нелепые слова. Ясно сказано, что богатому не войти в царство Божие, но караваны верблюдов, груженных ворованным барахлом, прогнали сквозь игольное ушко.
Следующим поколениям западных людей придется ни много ни мало, как пересмотреть культурный стереотип, безотказно работавший пятьсот лет подряд. Это настолько дико, что даже написать такое трудно - а каково сделать? Личность - в понимании западной цивилизации - свой век прожила, эта личность оказалась смертна; вот, смотрите, как жалко она умирает, цепляясь за ипотечный кредит, - и личности даже нечего сказать в свои последние часы.
Смотрите, как умирает Сверхчеловек: он хотел хорошего, он хотел подвига. Он, пожалуй, даже намеревался многих осчастливить. Сверхчеловек хотел построить сверхчеловечество - положим ему на могилу венок, который он заслужил: поделки салонного авангарда, листики фальшивых акций, чертежи элитного жилья.
Мы входим в новое Средневековье, где Запад займет прежнее скромное место. Традиция Ренессанса отброшена и продана, надо будет заново придумать язык культуры, и новым гуманистам придется снова начать переписываться со своими друзьями. Вопрос в том, что им ответят друзья.
Евгения Долгинова
Жизнь природы там слышна
Тунеядцы
I.
…Раздвигала простыни на балконе, ложилась на перила, звала сквозь три этажа: «Коль! Кому сказала!» - «Смольный у аппарата», - не повернув головы кочан, надменно ответствовал Николай со скамейки.
– «Рыбу в муке валять? Или будешь так?» - двадцать лет супружества и все равно не научилась угадывать, валять или так, а ведь не спросишь - не угодишь. Она была справная, свежая женщина, окутанная, будто облаком сладких духов, волнующим словом «база», - кладовщицей служила, что ли, а может и цельным товароведом, - серьги финифть, помада перламутр, сапожки Югославия,
В половине шестого вечера он двигался на остановку и встречал супругу с сумками; хлеб и молоко покупали по пути.
Наверное, дети стеснялись бы его.
Но детей у них не было.
II.
Не знаю, наличествовала ли у него, как у всякого тунеядца, идея, но легенда - была: брутальная юность с ошибками и заблуждениями, любовь к роковой пригородной женщине и, как расплата за полет, «химия» года на два - результат какого-то красивого, резкого, мужественного поступка. То ли пырнул соперника, то ли хапнул брильянт с витрины - все вспоминали разное. Из-за химии как-то не складывалось с работой, придирались, обсчитывали, и однажды шмара-кадровичка сделала морду гузкой, вот так (показывали), и тогда он взял трудовую и порвал (тоже показывали: эффектно, с треском, - а коленкоровую обложку вроде как порвал зубами) и бросил ей в лицо отважно, бескомпромиссно: «Я имел вас в такое-то место, Марьиванна». Баба в слезы, а он решил: никогда больше не работать на эту власть, не буду прогибаться под изменчивый мир, а любимая женщина поняла и приняла его выбор («Потому что Вера - это не ты, Валя, не мещанская прорва, дай-принеси-обеспечь, - ненавижу. Молчи, Валя, в тряпочку, тебе не понять», - ставили ее в пример друг другу соседи).
Она пресекала сплетни и соболезнования: «За своим следи. Мой-то не валяется», - и была права, потому что ведь как рассудить: работающей алкашни доставало, а Николай был невозмутим и чистоплотен, пиво пил только из стакана, содержал квартиру в порядке, всем на зависть отделал балкон вагонкой, летом же исправно трудился на огороде, благодаря чему она закручивала необыкновенные тигровые салаты - синенькие проложены желтым перчиком, красные помидорки врезаны в паттисоны - банки, похожие на аквариумы с диковинными рыбами, выставлялись на балкон аж до холодов, смотрите-завидуйте. По выходным они иногда выбирались на рынок и в кино, в парк культуры и отдыха.
Было начало восьмидесятых; отгрохотала олимпиада, умер Высоцкий, ко всеобщему изумлению умер Брежнев, буквально за месяц до его смерти Президиум Верховного Совета уже внес ужесточающие поправки в знаменитую 209-ю статью Уголовного кодекса, согласно которым бродяжничество, попрошайничество и иной паразитический образ жизни (а Николай вел, безусловно, образ жизни паразитический) карались лишением свободы от года до двух или исправработами, и теперь для наказания не требовалось, как раньше, двух предупреждений: четыре нетрудовых месяца - и пошел, а рецидивистам могли дать и три года колонии. Участковый, конечно, появлялся, но Николай был оскорбительно трезв и снисходительно смотрел на хмурого, тонкошеего засранца. Николай не нарушал общественный порядок, не злоупотреблял спиртными напитками, сквозь зубы обещал устроиться на работу. Может быть, когда-нибудь. Появлялась Вера - свежая, приветливая. Она знала, что у засранца есть жена, и ей хотелось пальто с ламой.
III.
Ариадна Эфрон, вернувшаяся в СССР в 1937 году после пятнадцатилетней эмиграции, писала парижским друзьям большие восторженные письма. Ее восхищало, кажется, все: булочные и кондитерские, которым позавидовал бы Париж, на улицах не пристают, во всей Москве - ни одного человека, который не знал бы Пушкина, ни единого бранного слова в толпе, в театр ходят целыми заводами, а особенно ее пленило вот что: «…за все свое пребывание я не встретила ни одного человека, который бы не работал или не учился бы».