Русская жизнь. Лень (май 2009)
Шрифт:
В самом деле - найти такого человека было затруднительно. К тридцать седьмому году тунеядца надо было искать днем с огнем.
Особенное очарование феномена российского тунеядства - в его внесословности; были, конечно, попытки идентифицировать нетрудящиеся классы как целиком тунеядские (аристократию, духовенство), но тунеядец попер изо всех социальных страт. Уже в декабре 1917 года Ленин в статье «Как организовать соревнование», мечтая об «очистке земли российской от всяких вредных насекомых», смешал сословные метки в одном флаконе: «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы…В другом - поставят их чистить сортиры. В третьем - снабдят их, по отбытию карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ до их исправления надзирал за ними, как вредными людьми. В четвертом - расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом - придумают комбинацию из этих средств».
Комбинировались
Знаменитый постоттепельный закон «О борьбе с тунеядством» 1961 года, сделавший «биографию нашему рыжему», был жестокой, но довольно-таки беспомощной попыткой государства противостоять наглой стихии консьюмеризма. Казалось, всего-то и было - XX съезд, культ личности забрызган грязью да всемирный фестиваль молодежи, - а железный занавес стал на глазах превращаться в сквозные французские жалюзи. Пугали не только экспансия фарцы и расцвет валютчиков, но главным образом, конечно, утверждение новых, устрашающих и непостижимых в своей неуправляемости форм жизни. «К началу шестидесятых в СССР скопилось слишком много цеховиков. Эти подпольные миллионеры не знали, куда девать деньги», - вспоминал один из известнейших советских фарцовщиков и стиляг Макс Герасимов, тоже сосланный в Архангельскую губернию. Бродского судили, конечно же, не за стихи и не за тунеядство как таковое, а за общую стилистическую враждебность. Заразу давили публично, массированно, суды над тунеядцами были в большинстве эффектными зрелищами со своими штатными вязальщицами; как писала ленинградская «Смена» в 1964-м про дело Бродского, «постановление суда было встречено горячими аплодисментами людей с честными рабочими руками».
Под бульдозер шли совсем уж безвинные граждане. Юрий Домбровский вспоминал в «Записках мелкого уголовника»: «Не очень давно в „Известиях“ писали о высылке из Москвы такой тунеядки: дочь по уговору сестер и братьев ушла с работы, чтобы ухаживать за умирающей матерью (рак). Кроме этих двух пожилых женщин - умирающей и ухаживающей, в квартире никого не было. И вот все-таки одну из них оторвали от смертного одра другой и угнали в Сибирь, а другую оставили умирать. Прокурорского протеста не было». Он же, о другом случае: «„Общественность“ какого-то дома требовала высылки нескольких соседей: образ жизни их, их интересы, их знакомства не помещались в сфере понимания этих соседей. То же формальное затруднение, что тунеядцы эти каждое утро вскакивают в восемь часов и несутся на службу, они обошли с гениальной легкостью. Одна старая общественница (вот уж поистине „зловещая старуха“) вывела такую формулу: „Они работой маскируют свое тунеядство“. И для кого-то, восседавшего за столом какого-то президиума, это оказалось вполне убедительным».
IV.
Сегодня слово «тунеядец» и не произнесешь в простоте - вмиг запишут в «судью Савельеву». Однако быть тунеядцами - в буквальном смысле, без подтекстов, то есть жить на не тобой заработанные средства, а на «что бог пошлет» - случалось и мне, и едва ли не каждому из моих знакомых; исключения можно перечесть по пальцам одной руки. Причины банальны: периоды зависания между работами, ликвидация предприятий, где-то - просто обломы, затянувшееся ожидание конструктивных предложений, у кого-то - тяжелая депрессия. Про эти мутные пятна в биографии, как правило, не любят рассказывать, бедность мучительно застенчива, нищета интровертна. Одна из самых жгучих форм стыда - брать взаймы
Здесь еще один водораздел между мегаполисами и периферией: большой город сам склоняет к дармоедскому существованию, маленький - заставляет противиться ему. В большом городе, где люди изо всех сил делают вид, что им нет друг до друга никакого дела и имитируют учтивое нелюбопытство, утрата горизонтальных связей - при всем их изобилии - происходит быстро, почти стремительно. Если человек ушел в свой кокон - мало кто будет его доставать. «Ты в порядке?» - «Да-а-а» - «Ну, не хочешь - не говори», - он и не говорит. Знакомый, химик по образованию, не работает десять лет - закрылся институт, свернули программу, закончился грант, жена сбежала, и он заскучал. Не опустился, не деградировал - просто заскучал на много лет. Живет на пенсию родителей, иногда - впрочем, редко - подрабатывает курсовыми. «Мне много-то не надо, я аскет, я (усмехается) - это не вы». Сидит на кухне, варит кашу пшенную на обед, разговор не выходит, он хочет сказать тонкую гадость, но нет запала. «Ты что куришь-то, голуаз? Бога-а-а-то живешь…» Вокруг не то чтобы враги, но глухие, равнодушные, сытые люди, им говори - не говори, - не вникнут. Не способны. На попытки друзей встретиться отвечает вежливым тоскливым ядом. Мать его говорит: «Ну хоть бы он пил, это было бы понятно!» - она устроилась ночной няней в интернат, отец подрядился электриком на подмосковную ферму. «Мы не можем не работать, - говорят они, будто бы извиняясь, - не умеем».
В провинции он пошел бы на биржу труда - там это не западло; не открыл бы дверь друзьям - они вошли бы сами, растеребили бы с поллитрой, обзвонили бы кумовьев и сватьев, под конвоем проводили бы на работу. В мегаполисе он всем любезен и никому не нужен, здесь, в плотном пространстве статусов и социальных ролей, он иронически обыгрывает свое положение - «я деклассированный ученый, что из этого следует?»
Ничего, ничего, кроме жалости и милости, - но они-то и есть самое невыносимое в этом раскладе.
V.
Вот родина: осины, качели, ларек, эпический Николай в хорошем, толстом пуховике сиреневого цвета. Сколько-то лет назад умерла прекрасная кладовщица, и он должен был бы - немедленно - отравиться рыбой, аннигилироваться, уйти, как дождь в асфальтовую трещину. Но свято место! Но активная деревенская племянница! Она перебралась в город из помирающего совхоза, поселилась у дяди Коли, первые годы вела себя хорошо, благодарно - кормила, стирала, обихаживала, осела плотно, даже вагонку на балконе поменяли на сайдинг, и вот осенью что-то не пошло у нее с торговлишкой мобильниками, говорит - кризис, но посмотрим правде в глаза: испортилась в городе и очерствела душой. Стыдно, но скажу: пьет, водит женатого мужика, а как засрала кухню! Перед Вериной памятью стыдно, не знаю, куда глаза девать.
«Современная женщина - она раба легких денег, - назидательно говорит Николай.
– Выпишу-ка я ее к гребаной матери, а то привыкли - в рай на чужом горбу», - говорит, тычет палкой в сугроб, и бывшие волосы - серый одуванчиковый пух - дрожат на его голове.
* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова
Волоперы
Охранники России: профессионалы бездействия
I.
Есть ли какая-нибудь профессия, для достижения успеха в которой важно уметь грамотно бездельничать и правильно ничего не делать? Есть такая. Называется она «охранник», и ей овладели пять миллионов русских мужчин.