Русская жизнь. Петербург (октябрь 2007)
Шрифт:
Произошедшее называется ученым словом «аккультурация». Я бы добавил, что она случилась вдруг, сразу. Улитки, только что бывшие ни к селу ни к городу, внезапно стали понятны. Им нашлось место, они обрели гражданство и профессию и даже украсили собой привычную картину мира.
– И лафитнички захвати, - распорядился хозяин дома.
– Ща мы по чуточке…
Через пять минут эскарготьерки были пусты, как гнезда по осени. Кто-то из лакокрасочных тихо ругался, скребя вилкой внутри хитрозавернутой раковины, не отпускавшей вкусняшку. Остальные с удовлетворением переглядывались, как люди, совместно пережившие немного рискованное приключение, завершившееся, однако, удачно. Расстались мы друзьями.
Сейчас
2003. Шампанское
Я мог бы еще многое рассказать о своих встречах с высокой французской кухней. Например, про те же устрицы, которые я в конце концов освоил и даже где-то полюбил - за муки, вестимо. Про луковый супчик, который сначала вызвал глубокое недоумение, а потом наоборот. Про круассаны, с которыми связана одна забавная история. Но надо и честь знать, поэтому закончу на высокой, вибрирующей ноте.
О «настоящем французском шампанском» я слышал опять же еще в детстве. «Вев Клико» и тому подобное. Попробовать его я, разумеется, и не мечтал. Как, впрочем, и другие напитки Большой Цивилизации, о которых можно было узнать из переводных книжек. Признаюсь: когда я читал детектив, где главный герой пил на какой-нибудь парижской улице «коктейли пряные», меня охватывала лютая, черная ненависть к советской власти. Я никогда не смогу оказаться на той улице и пригубить то, что он там глушит. Пусть даже оно полная фигня, но я-то, я-то никогда не пойму, что это такое - «кампари», «мартини», «односолодовый виски».
Конечно, невозможность была все-таки разная. Например, я знал, что хороший коньяк, даже французский «Наполеон», у нас в принципе продается, только он очень дорог и покупают его только жулики-фарцовщики и члены ЦК. И вдобавок - об этом я тоже слышал - наши армянские не хуже. А вот загадочное кампари попадается только в спецмагазинах вроде «Березки», только круче, и еще его дают пробовать нашим разведчикам перед заброской на Запад, чтобы они там не очень терялись, оказавшись в каком-нибудь баре.
Полюсом недоступности являлось настоящее французское шампанское. Это было нечто божественное, надмирное. По тем же слухам, и на самом Западе оное шампанское считалось роскошью. «А уж нам-то».
Но это лишь один аспект недоступности. Имелся и второй: априорно предполагаемая неспособность нашего сиволапого чушка оценить божественный напиток, даже если бы тот каким-то чудом очутился на его столе. Ибо, как всем известно, французы, различающие на вкус миллион сортов сыра и сто миллионов сортов вина, с шампанским иногда путаются, такой это тонкий напиток. Даже завсегдатай парижских рестораций нет-нет да ошибется в датировке «золотого, как небо, аи». А если налить аи нашему Васе, что Вася сумеет ощутить и понять? Да ничего не сумеет ощутить и уж тем более понять. Потому что язык отбит портвейном «три семерки» и тормозной жидкостью. Впрочем, все мы, даже академики, перед любым, самым завалящим французом - рванина. Куда нам на вершины духа, где живут истинные гурманы и дегустаторы!
Таким образом, французское шампанское оказывалось как объективно недостижимым (оно продается только Там, и даже Там оно дорого и редко), так и субъективно непостижимым: даже если прилетит волшебник в голубом вертолете и нальет, я не смогу понять, как это гениально. Этаким синтезом неукусимого локтя и кантовской «вещи в себе».
Впервые я увидел эту благодать в свободной продаже чуть не последним: все интересующиеся уже знали, что в Москве «это есть». Но я-то не интересовался, зачем мечтать о несбыточном.
Конечно, я не протянул руку. Я понимал, что даже если в безумии куплю эту бутылку - денег, в общем-то, могло и хватить, - все равно ничего не смогу понять и почувствовать.
В дальнейшем бутылки характерной формы стали распространяться по столице, нежно, но властно завоевывая места на полках. Сначала в центральных магазинах, потом «то там, то сям», далее везде. Увидев «Вев Клико» на полке моего поддомного магазинчика, где раньше одиноко куковал лишь сладкий мартини, я был, скажем так, удивлен. Но еще сильнее меня тряхнуло, когда через неделю я этой бутылки там не увидел. Равнодушная продавщица-бурятка на мой недоуменный вопрос ответила: «Купили». Я не мог понять - зачем купили, почему купили? Неужели эти дураки не понимают, что эльфийская роса - не для грубой человечьей глотки? Но что-то уже сдвинулось в уме.
Финальное откровение ждало меня месяцем позже.
В то утро я вспомнил, что давно не заглядывал в почтовый ящик. В смысле - в ящик для бумажной почты. Месяц, наверное. Или даже два. Наверное, он забит рекламой, но вдруг что ценное, а я не знаю. Я надел халат и спустился на второй этаж, где эти ящики висят.
Рядом с мусоропроводом стояла картонная коробка. В ней были бутылки. Похоже, все это бухло употребили совсем недавно - видимо, у людей был праздник. Праздновали дорого: несколько пузырей из-под хорошего коньяка, длинные винные, тупорылая ликерная, еще какие-то. А сверху лежала бутылочка с этикеткой Moеt Chandon. Пустая. Еще одна такая же втиснута сбоку.
Я смотрел на эти бутылки, которые неизвестные мне люди опустошили вчера или позавчера. Не мороча себе голову размышлениями о том, способны ли понять оттенки вкуса. Не думая о поругании святыни. Просто выпили, бутылки вынесли и все дела.
Наверное, в подобных случаях нужно говорить или делать что-то символическое. Но мне ничего не приходило в голову, кроме той мысли, что лет двадцать назад содержимое коробки вполне могло бы украсить чью-то кухню.
Примерно через год я все-таки попробовал французское шампанское. Хорошее, даже очень.
Но мне было уже все равно.
* ХУДОЖЕСТВО *
Ольга Кабанова
Рядовое жлобство
Проблемы Петербурга глазами патриота Москвы
Питерский снобизм задел меня впервые десять лет назад, до этого взаимную неприязнь жителей двух столиц я считала выдумкой. Тогда приятель-петербуржец, регулярно наезжавший в мой родной город, нечаянно вышел на Манежную площадь и ужаснулся, узрев, во что ее превратил коммерческий гений Зураба Церетели. «Как вы ему это позволили! Как ты могла такое допустить! Это не Москва! Это Лужковград! Вот теперь и живи в нем!»