Русская жизнь. Страхи (сентябрь 2008)
Шрифт:
«Специальный гастрономический и винный магазин П. А. Леонова в Ростовена-Дону. Снабжен: всевозможными лучшими закусками, винами иностранными и русскими. Всегда имеются: московские колбасы и литовская ветчина. Разные сыры. Дичь, навага и жареная птица по сезону. Цены умеренные».
«Депо для юга России у Н. И. Чурилина в Ростове-на-Дону. Лучший в мире цейлонский чай. Там же товары: бакалейные, гастрономические, винные и водочные, а также производства своих паровых: крупчат. мельницы, макарон. фабрики и пиво-медоваренного и лимонадного заводов».
Город и зарабатывал, и тратился. Однако все это происходило лишь на одном из берегов.
***
Полночь. И я
Ресторан «Тет-а-тет». Вывеска - до двух часов ночи. Захожу. Пустота.
Наконец, появляется официант. Он из Узбекистана и зовут его Уткир, что в переводе означает Острый.
А мы уже закрылись. Извините.
Как же так - закрылись? Там у вас написано - до двух!
А все гости разошлись - и мы закрылись.
– А я увидел вывеску - до двух - и зашел. Вы что меня сейчас, под дождь, да, выгоните?
Уткир мнется.
А что вы хотели?
Да ничего особенного. Чаю. Коньяку. Такси вот вызову сейчас.
Ну, хорошо, присаживайтесь.
Присаживаюсь, появляется Уткир с напитками.
Ваша машина подошла уже. А вы куда поедете?
В центр Ростова.
А вы моего брата не захватите? Ему тоже туда нужно.
Захвачу. Конечно, захвачу.
Выхожу. Уткир мне кланяется вслед.
Ну и где же ваш брат?
Не волнуйтесь, вот он, уже в вашей машине сидит.
И ничего ужасного здесь нет. Так как на Левбердоне все возможно, и все в радость.
* ХУДОЖЕСТВО *
Аркадий Ипполитов
Диктатура текучего
Прозрачное и постороннее
В корпусе Бенуа в Русском музее открылась выставка «Власть воды». Большая, как наша родина. Сотни произведений отечественного искусства, и все вода, вода, вода. Зритель, как только входит, сразу утыкается в большое видео двадцать первого века, проецируемое на полотно, под названием «Водопад». Так, вроде бы и ничего особенного, просто вода течет, снято прямой камерой, но красиво и многозначительно: вечный поток пенится, брызги летят во все стороны, текущая вода всегда выглядит привлекательно, но в то же время и не без смысла - тут тебе и время, как река Гераклита, и водопад времен, и бездонная река веры Блаженного Августина, и Лета, и Стикс, и все что душе угодно. Зависит от вашей собственной эрудиции. Смысловая глубина «Водопада» подчеркивается «Всемирным потопом» Айвазовского, висящим слева, и «Всемирным потопом» Бруни, висящим справа. Эти-то два произведения на библейский сюжет a priori глубоки, так что же может быть глубже всемирного потопа? Глубоки и занимательны: так приятно разглядывать детали мировой катастрофы у Айвазовского: стихия такая величественная, и много маленьких фигурок. А вот и слон на скалу лезет, и медвежонок на медведице, и две обезьянки. И грандиозно, и завлекательно, а серо-коричневый Бруни не лишен элегантности.
Далее - огромная «Волна» Айвазовского, три метра на пять, такая пенная, и прозрачная, и угрожающая, все кипит и похоже в одно и то же время на панорамы мыслящего океана из фильма «Солярис» и на сильно увеличенную съемку работы стиральной машины, что, быть может, одно и то же - ибо в великом мы прозреваем малое, а в малом - великое. Ужасающий водоворот засосал корабль, почти полностью в пучину погрузившийся, и из зеленых волн с проседью торчит только верхушка мачты с красным флажком. Привет «Броненосцу Потемкину» Сергея Эйзенштейна, любимому фильму всех авангардистов, от великого русского мариниста, любимого художника Николая II. Ведь как в прошедшем грядущее зреет, так и в грядущем прошлое тлеет, страшный призрак мертвой
Напротив же - «В бурю» Лизака, отличная голубовато-серая композиция тридцатых годов, проникнутая суровым духом советского культа полярности того времени, с пляшущими волнами и рыбаками, мощно расставившими ноги, мужественными, как герои Tom of Finland. Пандан советским рыбакам тридцатых - «Морской вид» Орловского 1809 года, тоже серо-голубой, тоже с пляшущими волнами и рыбаками-контрабандистами, широко расставившими ноги и тащащими из стихии какое-то бревно. Потом же все утихает, и вода блеснет слегка, фоном, то на кустодиевском «Портрете А. И. Анисимова» серебрящейся рябью, то на нестеровском «Портрете дочери» гладким зеркалом, отражающим фата-моргану заката. За рекой же - церковные купола, и чуть желтеющие леса, и ветка рябины с томительно краснеющими ягодами на фоне туманной воды в «Пустыннике» Нестерова 1888 года, картине, подаренной в 1909 году Русскому музею самим С. П. Дягилевым, как будто в понимании того, что «и все - равно, и все - едино. /Но если по дороге - куст/ Встает, особенно - рябина…»
Напротив - венециановский «Спящий пастушок», чудные усадебные виды Григория Сороки, золотые-золотые, с аккуратнейшим образом стриженными под горшок крестьянскими мальчиками в белоснежных, просто как для Панафинейских шествий, рубахах. Вода на пейзажах этого самоубийцы безмятежна, как пушкинские «Повести Белкина», где все хорошо, и все в конце концов поженятся, и Марья Гавриловна в «Метели», и Лиза в «Барышне-крестьянке», и даже Дуня в «Станционном смотрителе», хотя ой как это было ей непросто, видит Бог - только станционный смотритель умрет, но ему и так пора было. О, прелесть русской идиллии! Оттеняя спокойствие внутренних русских водоемов, развернулось великое полотно Ильи Ефимовича «Какой простор!» с румяными барышней и студентом, скачущими по льдинам Финского залива. Волны ярятся, пенно-коричневые, а барышня со студентом, розовые, улыбчивые, скачут и скачут в преддверье манифеста 17 октября и первой русской революции. В сочетании с русскими идиллиями выходит аллегория - замечательный экспозиционный ход устроителей выставки.
Шаг от Сороки и - бултых в воду!
– все становится немного мутным, размытым, тупая рыба выплывает навстречу, губасто шамкает беззвучной пастью, затем еще одна, жирная, оранжевая. За рыбой - баба с голыми грудями, тоже жирная, в шляпе, перьях, ожерелье и с хвостом. За ней еще одна, насупилась, чернявая, в кофточке с кружевом и крылышками за плечами, за ней - еще одна, рослая, в оранжевом, как рыба, такая же жирная, с голыми руками, рот беззвучно раскрыла, затем еще и еще, много баб, в перьях, блестках, рогатых чепцах. Бабы одинаковые, все глазастые, бровастые и сисястые, вокруг них пузыри поднимаются и сияние разлито. Бабы косят на мужика в меховом кафтане и шапке, мокрого, но гордого, мужик же на них внимания не обращает, очи горе поднял, там увидел одну, скромную, в кофточке беленькой и темной юбке, нашу, русскую. Картина Репина «Садко», замечательная картина, очень похожая на то, что постмодернизмом мы зовем, который Мэтью Барни - выдающийся мастер современного искусства - художник, режиссер, создатель мультимедийных проектов, которые включают в себя перформансы, фотографии, инсталляции, скульптуры и кинофильмы (еще он муж певицы Бьорк) - выдавать любит на радость всем интеллектуалам всего мира. Ничуть не менее радикально.
Около Репина - другой Садко, Врубеля: на блюде к нему бабы не идут, а подплывают, в кокошниках, похожих на головные уборы ансамбля «Березка», но совершенно голые - этакая «Березка» после перестройки, «Berezka International». Тут же винегрет из розового, серого и синего, огромное, два на четыре метра, «Рождение Венеры» Милиоти. Рядом же субтильные Борис и Глеб Билибина плывут под алыми парусами в иконописном пейзажике, и заморские гости Рериха, варяги то бишь, подплывают к русским церковкам, и темные люди Савицкого насупились среди камышей и кувшинок, недобрые, выряженные пестро и с выдумкой, ну прямо как банда престарелых байкеров. Сказка, мифология.