Русские и нерусские
Шрифт:
Роман Чиладзе помогает вдуматься в эту чисто грузинскую драму, хотя и в новое время тут не обходится без нашего брата. Появляется урядник, и пока доверчивый грузин-пастух пасет свое стадо на горных пейзажах, «гость» наглым образом крутит роман с его женой. Дело кончается, естественно, поножовщиной. Все это: и блудный грех, и кровавую расправу — наблюдает младенец, засунутый в годори.
Годори — большая плетеная корзина. Обычно ее носят за спиной, а тут использовали как клетку для ребенка, которого отец не успел зарезать, а зарезать хотел, так как не был уверен, что это его ребенок.
Следите далее за превращениями этой корзины, неспроста
События идут своим ходом. Сын несчастного пастуха (или наглого урядника?), вылезший из своей капсулы, вырастает таким же беспочвенным отбросом и беспощадным бандитом, какие кучкуются в эту пору и в революционной России. Парень едет туда, по дороге находит себе жену, такую же «интернационалистку», как он сам (между прочим, казачку), и где-то «на полпути», в кустах, она рожает ему сына — будущего всесильного палача-особиста, которому суждено особенно прославиться в 1937 году: в чекистских подвалах собственноручно расстреливать врагов народа.
Теперь вопрос уже не в том, сколько поколений этого проклятого рода сменится в грузинской реальности: имена Ражден и Антон искусно чередуются в романе, и вы не всегда понимаете, что говорит и думает свирепый особист, а что — партийный идеолог, сжигающий свой партийный билет на митинге в честь независимости, как исповедуется крутой адепт этой самой независимости, а как — правоверный комсомольский вождь, пытающийся это движение возглавить. Важно, что тут действует проклятый род, выползший из годори, из корзины, из скорлупы. Пока это семя не пресечется, Грузию не спасти.
Собственно, сюжет романа и состоит в том, что продолжатель порченого рода должен быть убит. Убит — рукой собственного сына. Облегчая развязку малым сим, автор романа втягивает их во внутрисемейный грех, кладя в одну постель свекра и сноху. При этом мы следим не за фактическими событиями, которые предсказаны изначально и описаны многократно под разными углами зрения от имени разных участников, причем не всегда понятно, кто именно опустил топор на голову обреченного, кто этот топор подал, кто подначил. Не это важно, а важно то, что мы все время обкатываем в сознании ту мысль, что род, появившийся в результате греха и преступления, должен через грех и преступление пресечь сам себя и тем очистить Грузию.
Если грузины, расслабленные духом, участвовали в этой порче, то они ее и должны исторгнуть, иссечь. Сломать годори.
Вы следите за мелодией?
Преемники Тотлебена и Гамба подначивают: «Запираться в собственной скорлупе равносильно самоубийству. У пролетариата нет родины, его дом весь мир».
Но плыть в мир — значит эмигрировать, отвечают доверчивые простаки. Значит, эмиграция есть не что иное, как спасение в ковчеге.
Но это закон естества, вступают умники. «Червь, прежде чем обернуться бабочкой, вылетевшей из кокона — то есть из той же корзины! — с большевистской решимостью запирается в слизистой кашице своих отходов.»
Но этот кокон — не что иное, как «раковина бесправия, безответственности и бездеятельности» (догадывается недавний червь); ни в сверкающем отцовском лимузине, ни в закрытых спецяслях, ни в провонявшей спермой школе, ни в заплеванном семечками университете отпрыск не может освободиться от ненависти к отцу, этой «окуклившейся гусенице большевизма».
Но гусеницу ведь тоже жалко, «у нее не остается ни малейшего шанса на спасение. Вывалянная в пыли, она отчаянно извивается и ползет, не зная куда. Она смахивает на маленький короб, крохотную котомку.».
Мать-Грузия
Спасти это богатство сможет лишь тот, кто будет подобен ученому Эвктиме Такашвили, который в феврале 1921-го ловко пронес в ящиках мимо жадных большевиков «бессмертные двадцативековые сокровища своей родины, спасенные радением обезглавленных царей и цариц с истерзанными грудями». Он верил, благородный Эвктиме, хранивший эти ящики, что «бесконечно терпеливый Господь еще раз соберет его родину. еще раз замесит, как глину, и вдохнет в нее — теперь уж навсегда — душу, спасенную упрямством старого хранителя.». Лейтмотив завершается: «Растаскивали родину, кто как мог — кто в горсти, кто в хурджинах. Но как бы страна ни ужалась, ни скукожилась, в ней сохранятся ее сокровища, ее бесценный клад». Годори — скорлупа — кокон — ковчег спасения — ковчег завета — котомка — кошелка — хурджин — клад — ящик со святынями. Чувствуется в романисте Чиладзе неумирающий поэт: роман его читается как симфония — череда стихотворений в прозе.
Но ведь не только! Картина современной грузинской жизни тоже видна сквозь поэтический кристалл. Посему, оставив на время капсулированный дух, из которого бесконечно терпеливый Господь должен, как бабочку из кокона, извлечь новую Грузию, посмотрим, что происходит сегодня в некогда родной нам стране.
Итак, вчерашний коммунист демонстративно сжигает партбилет на митинге в Университетском сквере (сквер, как мы знаем, еще в советские времена заплеван шелухой от семечек). В эпоху завоевания независимости щелканье семечек переносится на ступени Дома правительства. Юные демократы плюются, курят, выпивают, требуют свободной любви, по ночам лазят друг к дружке в спальники, а по утрам, выбираясь из спальников, не вполне еще одетые, кричат: «Долой Российскую империю!»
Дождавшись сумерек, они вновь разбредаются если не по спальникам, то по подъездам, подвалам и чердакам в поисках кайфа, а те, что кайф словили, вымотанные, словно американские негры на плантациях, сидят на корточках перед подъездами и вдоль тротуаров — вечные зеки в ожидании бесцельного конца.
Вряд ли эти ловцы кайфа вслушиваются в крики радикалов, но по существу составляют с ними фатальное единство.
Умница-интеллектуал делает вывод: «Урон, который не смогла нанести диктатура, наносит демократия». Умница понимает: крики против власти, морали, обычаев и традиций отвечают исключительно физиологическим запросам и поэтому не могут быть рационально оспорены. Интеллектуал догадывается, что страной по-прежнему правят замшелые партократы, срочно перекрасившиеся в православных верующих, или пришедшие из Народного фронта комсомольцы, отпрыски тех же партократов.
Когда безумный отпрыск убьет безумного родителя, умник останется наедине со своими проклятыми вопросами. Отар Чиладзе относится к его философствованию сочувственно, но в этом сочувствии есть оттенок жалости, а иногда и презрения. Традиционный аристократ, когда-то проводивший жизнь в забавах соколиной охоты, в революционное время становится под чекистский прицел и с усмешкой говорит палачу: «В стране, захваченной такими подонками, уважающему себя человеку нет места». А интеллигент, прославившийся на всю страну своей неподкупностью на адвокатской стезе, — когда и его очередь доходит умирать от чекистской пули, падает на колени: «В чем угодно сознаюсь, все признаю, только не убивайте.».