Русские исторические женщины

Мордовцев Даниил Лукич

С той минуты, как страшная бироновщина признана покончившей свое существование и в обществе, вместо явных толков и тайных перешептываний о дворцовых интригах, о том, который из временщиков сильнее и кто из двух столкнет своего противника с места, кто войдет «во время», в силу, а кто пойдет в Тобольск, в Березов, в Пелым, – стали говорить о Ломоносове, о его первой «Оде на взятие Хотина», написанной не по образцу утомительных писаний Симеона Полоцкого, Лазаря Барановича, Иоанникия Галятовского, Феофана Прокоповича и иных, а чистым русским языком, о преобразовании морской академии, об основании московского университета, вместо славяно-греко-латинской академии, наконец, о журналах, о «Трудолюбивой Пчеле» и пр., – то, вместе с тем, заговорили и о женщине не исключительно с точки зрения танцорки, красавицы, возлюбленной

или невесты такого-то, а о женщине учащейся и пишущей.

Вместо слов «ассамблея», «застенок», «дыба», «ссылка», в петербургском и московском обществе часто стали раздаваться слова, когда-то раздававшиеся и в западной Европе в эпоху ее возрождения, слова – «муза», «Парнас», «Аполлон», «Геликон», «Грации», и прочие термины греческой мифологии и поэзии. «Ямб» и «хорей» заменили «дыбу» и «пытку», «дифирамб» – «пристрастный допрос», «сочинитель» – «заплечного мастера».

При дворе Елизаветы Петровны чаще и чаще упоминаются греческие боги и богини. Часто вместо имени Андрея Ивановича Ушакова, произносятся там имена не только Михаилы Васильевича Ломоносова, Александра Петровича Сумарокова, Якова Борисовича Княжнина, но и имя юной дочери Сумарокова, Екатерины. О «Катиньке» Сумароковой говорят как о «пламенной любительнице муз», и ею интересуются, ее хотят видеть как редкое, небывалое явление, но ее и побаиваются: юные сверстницы ее и старшие дамы, воспитанный еще на меншиковских, остермановских и лестоковских ассамблеях, или в традициях бироновщины, не знают, о чем с Сумароковой и говорить, как к ней приступиться.

С молоденькой Сумароковой, – замечали впоследствии ее жизнеописатели, – «по тогдашнему образу мыслей, большая часть из ее современниц, предупрежденных не в пользу наук для женщины, боялись сказать лишнее слово».

«Но зато, – прибавляли эти писатели, – с такой образованной девушкой охотно говорили Ломоносов и Шувалов».

Известно, что между Ломоносовым и Сумароковыми часто возникали неудовольствия сначала литературного, а потом далеко не литературного свойства. Резкие отзывы одного о другом, еще более резкие ответы другого и новые нападки первого; вспыльчивость и несдержанность характера Ломоносова, единодержавно хотевшего владычествовать на «российском Парнасе» и воевавшего со своими литературными русскими врагами в такой же жесткой и крутой форме, в какой он вел войну в академии с академиками немцами, Шумахером, Миллером и др.; горячность самолюбивого и входившего в силу нового служителя муз, такого же, как и Ломоносов, щедрого на крупное слово парнасского обывателя и гражданина Сумарокова, – все это очень занимало тогдашнее общество, развлекало двор, давало пищу толкам о литературе, о «пиитике», о «российском слоге и чистоте оного» и еще большими смутами отражалось на «российском Парнасе», где друг против друга стояли два борца, две славы, старая и молодая, не щадившие одна другую.

Но, несмотря на все это, Ломоносов, воюя с отцом юной Сумароковой, «благоговейно, – говорят, – всегда подходил к ручке Екатерины Александровны, приветствовал ее иногда стихами и публично говорил:

«Вот умница барышня! В кого такая родилась?»

Конечно, эти слова, произносимые публично, услужливые приятели наших литературных противников и тогдашние сплетники тотчас спешили передавать Сумарокову, и война загоралась еще в более ожесточенных формах.

Сказать «в кого такая родилась умница барышня», когда отец этой барышни был Сумароков, это действительно значило зло пошутить, и шутка, конечно, не проходила даром.

Само собой разумеется, что отец гордился своею «Катинькой», которую он, когда она была совсем еще маленькой девочкой, сам учил грамоте, письму и стихотворству – «пиптике», потому что девочка были очень понятлива и даровитая ученица, что Сумароков не мог сказать о другой своей дочери – Прасковье, потому что эта последняя, вышедшая впоследствии замуж за графа Головина, к служению музам «не находила себя способной».

При всем том, Сумароков своеобразно относился к участию женщины в литературе. Страстно любя, чтобы дочери шли по его следам, больше думали о Парнасе, чем о танцевальных вечерах, о пиитике больше, чем о мушках и фижмах, говорили бы о стихотворстве и чистоте российского слога больше, чем занимались бы толками о петиметрах, – не мог, однако, помириться с той мыслью, чтобы женщина, а особливо девушка, писала

стихи от своего имени, от лица женщины, и всего менее, когда речь должна была касаться мифологического и действительного амура.

– К девицам это нейдет! – говорил он нередко: – благовоспитанная стихотворица девица должна только думать о мастерстве «в стихах, а не об изъяснениях полюбовных.

Как бы то ни было, но слава юной ствхотворицы росла с каждым днем в обществе и при дворе.

Девушка была уже в возрасте, и у нее явилось не мало молодых и старых поклонников. Многие готовы были бы предложить ей руку; но смельчаков было мало, которые бы решились присвататься к образованной девушке.

– За кого ей идти? – говорили в городе. – Кроме Якова Борисовича, не за кого. На такой барышне люди простые не женятся, да и сама Екатерина Александровна за простого не пойдет.

Этот Яков Борисович был не кто другой, как тоже известный писатель того времени, писатель уже третьего поколения, для которого Сумароков был как бы литературным отцом, а Ломоносов – дедушкой: это был Княжнин.

Он один осмеливался показывать любезное расположение к образованной дочери Сумарокова и сблизился с ней.

Со своей стороны, девушка вполне доверилась Княжнину, который занимался с ней литературой, читал ей и свои и чужие, входившие в моду, стихотворения тогдашних поэтов и иногда, тихонько от отца, поправлял ей ее собственные произведения, которые девушка, при его содействии, и печатала в издававшемся тогда в Петербурге журнале, в «Трудолюбивой Пчеле».

Княжнин, – повествуют наши старые хронографы, – «был от Сумароковой без ума, и весь двор знал уже о любви Якова Борисовича; знали, что он советовался о своих стихах с будущей своей супругой; знали, что он поправлял ей стихи».

Так, при помощи Княжнина и тихонько от отца, девушка напечатала свои песни, конечно, анонимно, и произвела ими большой эффект в петербургском обществе, которому надоели, пятьдесят лет продолжавшиеся, всякие дворцовые и недворцовые интриги и которому хотелось отдохнуть за чувствительной песней, за хорошей музыкой. Приложенная к песням Сумароковой музыка сочинена была известным тогда композитором Раупахом.

Сумароков догадался, что это – дело его дочери и Княжнина, становившегося новой литературной силой, – его дочка нашла издателя.

Старик рассердился на эту вольность дочери и перепечатал ее песни от своего имени в «Трудолюбивой Пчеле», снабдив это второе издание особой выноской такого оригинального содержания:

«Сии песни найдены мной, между прочими напечатанными моими песнями, с приложенными к ним нотами, под чудным титулом».

Желая, чтобы дочь не выходила из-под его руководства, самолюбивый старик наблюдал, чтобы его «Катинька» писала только о том, о чем он желал говорить, и потому она иногда поневоле должна была делаться его литературной союзницей.

Так, по поводу войны Сумарокова с старыми и новыми литераторами, с Ломоносовым и его юнейшими учениками, Екатерина Александровна Сумарокова напечатала стихотворение «Против злодеев», под которыми разумелись именно литературные враги ее отца.

Вот это стихотворение первой русской писательницы, написанное от имени мужчины:

На морских берегах я сижу,Не в пространное море гляжу,А на небо глаза возвожу,Стон пуская в селение дально.Сердце жалобы к небу возносит печально:Ах, злодеи нас мучат нахально!Правосудное небо воззри,Милосердие нам сотвориИ все действия мои разбери.Во всей жизни минуту я каждуУтесняюсь гонимый и стражду,Многократно я алчу и жажду!Иль на свет я рожден для того,Чтоб гоним был, не знав для чего,Чтоб не трогал мой стон никого?В день и в ночь мной тоска обладает;Томно сердце всечасно рыдает, —Иль не будет напастям конца?Вопию ко престолу творца:Умягчи, Боже, злые сердца!