Русские исторические женщины

Мордовцев Даниил Лукич

По окончании пролога, Державин торжественно благодарил девушку и, целуя у нее руку, говорил:

– С такими чувствами и с этими только голубыми глазами должна быть наша Мельпомена, а другую русская сцена не допустит явиться перед зрителями.

Но Орлова не остановилась на сценическом выполнении чужих театральных пьес; она сама явилась писательницей, и напечатала в Тамбове роман под заглавием: «Аббатство или замок Борфордской».

Печатанье романов в Тамбове – это действительно то, чего не было ни прежде, ни после.

Если бы это продолжалось долго, то в таком случае не удивительно, что Арзамас мог сделаться русским Лейпцигом.

В одно время с Орловой выступила в

Тамбове, тоже в качестве писательницы и преимущественно переводчицы, княгиня Варвара Васильевна Голицына, урожденная Энгельгардт.

Она напечатала в тамошней типографии переведенный ею роман: «Заблуждение от любви, или письма от Фанелии и Мальфорта».

Державин, посылая экземпляр этого романа Хераскову, между прочим, писал:

«Наш степной Тамбов цветет и зреет необыкновенно скоро: у нас и Талия и Мельпомена, свои Феокриты, свои Сафо, все свое. Прочтите наш новый роман; да послужит он многим из ваших указкой и по выбору и по слогу. В столицах не все так переводят» и т. д.

Наконец, в это же время прославились, как хорошие переводчицы, две сестры, княжны Волконские, Екатерина Михайловна и Анна Михайловна.

Надо отдать честь этим девушкам, что их не остановила трудность такой работы, как перевод ученого и весьма капитального в то время сочинения – «Рассуждения о разных предметах природы, художеств и наук».

Известный профессор Озерецковский с большой похвалой отзывался о переводе княжон Волконских, ставя им в заслугу не только выбор такого серьезного сочинения, как выше упомянутое, но и уменье победить все трудности ученой терминологии, которая в то время, конечно, была несравненно менее установлена и выработана, чем в настоящее время: известно, как ученая терминология и теперь затрудняет наших современных переводчиков и переводчиц.

Но поводу перевода княжон Волконских Фонвизин говорил одному из своих приятелей:

– Прочти перевод княжон Волконских, – его скоро напечатают, – и ты увидишь, что при изображении моей последней Софьи я еще весьма мало задал ей учености: наши россиянки начали уже и сами знакомить нас с Бонетами и Бюффонами.

К чести «россиянок» прошлого века следует отнести, что они являются как бы прототипами тех полезных женщин-писательниц нашего времени, которые своей переводческой деятельностью значительно пополняют недостаточность научной подготовки русской читающей публики. При чтении современных переводов г-ж Белозерской, Ген, Лихачевой, Марка-Вовчка, Сувориной, Цебриковой и других, нам всегда вспоминаются имена отживших русских переводчиц – Вельяшевой-Волынцевой, Храповицкой, княгини Меншиковой (кн. Долгорукой), княгини Голицыной (урожд. Энгельгардт) и княжон Волконских; почтенная деятельность и первых и последних – не малая заслуга в истории русского просвещения.

Но тридцать лет скоро прошли. К девяностым годам истекшего столетия многое изменилось, и русское общество снова делает какой-то поворот, напоминающий что-то старое, по-видимому, давно отжившее. У общества точно руки опускаются. То, что тридцать-сорок лет назад ставилось людям в достоинство, уже ставится им в вину. Заслуги, ценимые еще так недавно, уменьшают уже цену человеку. Упадок духа заметен во всем. Робость и нерешительность парализуют силу, которую еще так недавно чувствовала и уважала Европа. Мы становимся как будто бессильны внутри, сравнительно слабы извне.

Вспоминается и Ушаков. Но его уже нет. На странице истории, где он стоял, осталось только пятно. Ушакова нужно было заменить другим, создать – и является Шашковский.

Женщина, как и мужчина, опять на время стушевывается. Вместо переводчиц и писательниц являются «монастырки-смолянки», о которых мы скажем в свое время.

II. Дарья

Николаевна Салтыкова, урожденная Глебова

(«Салтычиха»)

В одном из предыдущих очерков (Фрейлина Гамильтон) мы высказали, что историческое бессмертие выпадает иногда на долю таких личностей, к счастью, немногих, которых воля зло направленная и вся сумма жизненных условий, неудачно сложившаяся в недобрый характер, дают этим личностям бессмертие, как вечный суд истории, как несмываемое пятно на несчастной их памяти, и как позорный приговор, имеющий служить нравственным уроком для будущих поколений. История человечества была бы не полна и не правдива, если бы она восполняла своим беспристрастным изложением лишь страницы, предназначенные для светлых явлений прошлого и для светлых человеческих личностей, а страницы и части страницу отведенные для описания на них явлений темных, без которых светлые, по закону контрастов, не бывают достаточно светлы, и для личностей противоположных светлым, без сопоставления с которыми эти последние казались бы бледными, бесцветными, – оставляла белыми, неисписанными.

К несчастным личностям последнего рода принадлежит и та, имя которой выставлено нами в заголовке этого очерка, написание которого здесь отчасти объясняется и другими побуждениями, руководившими нашим пером.

Побуждения эти следующие. Салтыкова, жившая в восемнадцатом веке, до настоящего времени служит предметом народных рассказов, далеко не правдоподобных, преувеличенных; на память «Салтычихи» в сознании русского народа легло слишком темное пятно; народ осудил ее в своем легендарном творчестве более жестоко, чем осудило ее государство, и жесточе, чем должна бы осудить история.

Снять с памяти Салтыковой часть этого темного пятна и слишком густые краски, наложенные на нее временем и недостаточными знакомством с истинной историей Салтыковой, вот отчасти наша цель.

«В народе, собственно по Москве, – говорит один составитель статьи о Салтыковой, на основании подлинного о ней архивного дела, – имя «Салтычихи», чрезвычайно популярное, произносится обыкновенно с тем же чувством, как имена Пугачева и Разина. Можно и до сих пор услышать, что «Салтычиха» похищала детей, жарила их и ела, вырезывала у своих крепостных девок груди и также употребляла их в пищу; что первым доносчиком на нее был повар, готовивший для нее кушанье из человеческого мяса».

Имя Салтыковой стало, следовательно, достоянием народа. А такая популярность редко выпадает на долю даже самым светлым историческим личностям, на что нельзя не обратить внимания: народ, к крайнему удивленно историка, не всегда и даже, в большинстве случаев, очень редко и почти никогда не помнит благодетелей человечества, мало помнить тех, которых принято называть «великими людьми» или «героями»; мало помнить тех, которые заслужили право на его любовь и которых он действительно любил, пока знал и помнил: он мало помнит Петра великого, Екатерину II; но он по-своему хорошо помнит Грозного; он хорошо, наконец, помнит такие личности, какие не стоили бы этой памяти; он больше помнит разбойников, чем героев, и вредных больше, чем полезных.

Так он крепко запомнил и имя несчастной Салтыковой. С одной стороны, она засела в его памяти оттого, что о ней в свое время ходила молва, как о каком-то чудовище; с другой – эту молву подкрепил и указ императрицы Екатерины II от 2-го октября 1765 года, которым Салтыкова за свои преступления осуждена на вечное заточение в монастырское подземелье и который повелено было тогда в продолжение известного времени прочитывать народу в церквах. Народ поэтому и дал волю своей фантазии о людоедстве Салтыковой и пр.