Русские Истории
Шрифт:
Сколько любви отпущено человеку, пока он здесь, в реальной, привычной оболочке, в привычных формах? Одна, как большая капля, слитая из многих капель, или множество, как несоединимые звезды? Я ищу эту любовь в глазах, которые мне близки, хотя и незнакомы. Я чувствую такие глаза, я не ищу их, они сами выстреливают в меня в текущей, плывущей, бредущей толпе. И я замираю, встретившись с ними в электричке, метро, поезде, самолете, где угодно они выхватывают меня, мы понимаем секунды, что мы одно целое, и расстаемся без боли, потому что счастливы, что мы есть, те, кто живут одним светом, воздухом и мыслью.
Странной кажется мне обеспокоенность многих вопросом «есть ли жизнь после смерти?», когда и жизнь, и смерть – это всего лишь состояния нашей человеческой, личностной энергии. Как можно мечтать о сохранении или реанимации
Трудно эмоционально объять смерть, почти невозможно. Легко – абстрактно, по-книжному, жонглируя такими же абстрактными судьбами. Как согласиться принять то, что смерть, возможно, лишь следующая форма той личностной энергии, уставшей в тесном ей человеческом теле? Ведь никто, кто уже за той чертой, не поведал нам, что там. Быть может, потому, что в тех, иных формах, нет такого языка, как у нас, и общение там происходит иначе, и ушедшие в иные сферы уже не видят, не слышат, не замечают нас. Человек судит обо всем со своей маленькой колокольни, он считает себя высшей формой организации материи. Почему? Потому что видеть более высшие, чем он сам, ему просто не дано устроителями всего того, что принято называть Космос или Вселенная. Мы просто не можем этого знать так же, как более низшие формы не догадываются о нас, возможно, видят, обоняют, слышат, но не уделяют нам никакой роли в их собственном существовании.
Мы умираем, унося с собой те любови, которыми мы жили, те обиды, которые нас уничтожали, те улыбки и презрительные гримасы, которыми нас щедро одаривали наши любимые, друзья и недруги, мы уносим самих себя, как куколок, опутанных пеленою всех мгновений нашего присутствия в этом измерении.
Старому человеку умирать порой желанно, потому как все его связи давно разорваны временем, ему не страшно покидать живых, потому что его живые, кто лепил замки его детства, города его юности и страны его зрелости, исчезают из его жизни много раньше, влекомые течением реки своего времени. Он боится смерти, но сильнее этого страха – его усталость, его нелюбовь к жизни, которая стала не его. То, что отражалось в его зеркале в период становления и цветения его личности, наполняло, питало его, уже ушло. Духом можно управлять и развивать его до собственной физической смерти, а телом нет. В этом природа могущественнее человека. Он может покорить ее духом, но она раздавит его с вершин своих физических, материальных законов.
Я давно начала философски осмысливать смерть, не чью-нибудь, а свою собственную. В периоды депрессии я спокойно, без патетики и истерик, продумывала менее болезненные способы встречи с нею. Я клала на одну чашу весов все, что у меня остается в жизни, а на другую себя, молчащую, больше ни за что не переживающую, успокоившуюся навсегда. Этот покой, который я предчувствую и ожидаю «там», как ни странно, успокаивает мою взволнованность, мою усталость «здесь». Я предполагаю, что «там» будет вечное томление, духовное упоение, победа безграничного духа над ограниченным телом, вечно жаждущим еды, а следовательно, денег, и это понимание отяжеляет мою первую чашу, как бы приказывая, живи пока «здесь», обогащай свой дух, чтобы «там» стартовая площадка изначально начиналась высоко. Чем больше я увижу, услышу, прочувствую, переживу здесь, тем насыщеннее будет моя духовная жизнь там.
Я очень хорошо помню уроки литературы в провинциальной школе, которую люблю и освящаю в своей душе по сей день. Помню, как осуждали Онегина с Печориным за их «ненужность», интеллектуальную пресыщенность, неустроенность в обществе, их снобизм, педантизм, кажущуюся брезгливость
Я радуюсь тому, что еще неизвестно, что может наполнить меня чем-то новым, восхищаюсь людьми, за которыми хочу идти ради их способности ежеминутно творить нечто новое и удивлять меня. Когда я откапываю книгу или фильм, которые на какое-то время производят революцию в моем мозге, я влюбляюсь в эти явления культуры и в тех людей, которые оказались способными создать их. У меня нет видимого проводника, который бы указывал мне на такие духовные сокровища. Они попадают в мое сознание как будто случайно. Но, быть может, так угодно тому, кто управляет моей судьбой? Ведь горе от ума, и если обложить свою жизнь одними лишь сокровищами, то не наступит ли пресыщенность раньше, чем умрет моя способность, мое желание впитывать в себя все удивительное в этом мире?
Я живу почти изолированно, относительно изолированно. Мой телефон сейчас блаженствует в святом молчании за исключением пары звонков от любимых и родных. Раньше было не так. Раньше я крошила себя и разбрасывала свои куски во все стороны. Кто-то их ел, кто-то выплевывал, кто-то пропускал без задержки и переработки через свой кишечник и не без удовольствия опорожнялся, с радостью и облегчением избавляясь от моей сути. Раньше я боролась. За себя, свои интересы, идеи, мысли, справедливость, правду, честность, за свою любовь, чувства, обиды, мечты, которые всем окружавшим меня казались несбыточными, сумасшедшими. Меня называли странной в глаза и за глаза, от моего упорства избавлялись, как от надоедливой мухи, а я доказывала, доказывала, доказывала, и не просто словами, а всякий раз делами, результатами, продуктами своего труда. Я устала.
Иногда мое одиночество, в которое я заковала себя, разочарованная во всех и во всем, кажется мне невыносимым. Я падаю на кровать, реву, плачу, вою, что-то бормочу, жалея себя, ругая мир, который не понимает меня, не хочет меня, который непонятно зачем произвел меня на свой голубой или белый свет. Но это длится кратко. Я успокаиваюсь, вытираю глаза, мокрые щеки, которые разъедает соль, беру книгу или недовязанный свитер, или пластинку, или просто впиваюсь пустыми зрачками в экран, или сажусь перебирать пальцами по клавишам машинки. Это спасает. Я кончаю сотрясать тишину своими никому не нужными слезами и медитирую, общаясь с тишиной по законам тишины.
Большая часть моих мыслей в эмбриональном состоянии – в моем сером веществе, меньшая – на бумаге. Сколько их вообще родится за период моей жизни, не знаю. Они просто выкатываются из моего сознания, материализуются в черных значках и уже существуют независимо от меня, от механизма, который их породил. Мне рано еще идти на край, я еще не все увидела и услышала здесь. Я набираю больше воздуха в легкие, голова пьянеет от давления и покой овладевает моими членами. Если бы голова имела способность радоваться и наслаждаться по пустякам так же часто, как тело, я бы не знала той страшной тоски по непонятно чему, которая иногда так душит меня, что я теряю связь с реальностью. Не хочется так часто видеть черный цвет вокруг себя, я люблю разноцветье. Но почему его так мало в моей голове? Вернее, не так. Его очень много именно там, именно в моих фантазиях, которые и спасают меня от серости бытия и осознания собственной никчемности, ненужности, «лишности». Спасла бы меня дуэль? Думаю, нет, потому что я бы не пошла стрелять. Потому что любое насилие и убийство нелепы. Жизнь, быть может, скучна и утомительна, но во всем ее постоянстве, однообразности все же есть то мизерное что-то, что заставляет меня утром открывать веки и радоваться, хотя бы две-три секунды, что еще одно утро я могу увидеть живыми человеческими глазами.