Русские Истории
Шрифт:
Она перебирала ногами к холодильнику, хватала масло и, впиваясь в него на ходу остатками зубов, продолжала из-рыгать проклятия. Отрывала ломти батона, запихивала их в рот, откусывала масло и все это запивала холодной водой. Ей было не до разогрева еды, когда утроба просила наполнения. Пачка масла ублажала ее и успокаивала. Она рыгала, глядя белесыми глазами в окно и пела уже по-другому:
– Ладно, хорошая, я не сержусь, приходи скорее, мне одной так тоскливо!
Масло давило на кишечник, и она гребла к туалету. Но простое испражнение ее не удовлетворяло. Она вымазывала своей переваренной пищей стены уборной, дверь, наличники, ручку, унитаз и смывной
– Уберет, змея, поскандалит и уберет, никуда не денется эта чистоплюйка. Мое ж говно, что хочу с ним, то и делаю.
Лючина слышала ее хриплую брань, пинаемая сумками и портфелями склеенных пассажиров автобуса. Мужские бедра всегда выбирали почему-то именно ее худой зад, прижимались к нему и терлись на дорожных ухабах, отчего Лючину мутило. Словесная самозащита выставила бы ее дурой, и она молчала, втягивая ягодицы, по миллиметрику удаляясь от насильника, но тут же грудью и животом наталкивалась на другого любителя. Зимой было проще, летом в тонкой юбке – сложнее. Однажды что-то жесткое буквально влипло в Лючину, обожгло ее и без того потную попку, а к концу поездки увлажнило ее липким. Ей хотелось разрыдаться от отчаяния и бессилия что-либо сделать. Давка была невозможной, погода невыносимо жаркой, а маршрут бесконечным.
В метро она пропускала поезд за поездом в ожидании более-менее свободного, пряталась в нем в самый угол, огораживалась пакетом и книжкой. Вагон всасывал и выплевывал кратковременных пассажиров с баулами, тюками, дипломатами, папочками, с достоинством и интеллектом или же их отсутствием на лицах. Лючина пыталась ехать, будто не присутствуя в вагоне, и ее и не замечали – давили, месили, мяли, выбивали книжицу из рук. Она закрывала глаза – и слышала теткину брань; открывала – тонула в перебранке незнакомцев. Иногда она вспоминала о своем выходе слишком поздно, вежливо интересовалась у двадцати загораживающих ей проход к дверям:
– Простите, вы не выходите?
– Нет, – получала в ответ и ни малейшего шевеления телом, чтобы дать ей протиснуться.
– Извините, а может, впереди вас выходят?
– Нет, – унылое и невыразительное.
– Боюсь, что следующая моя остановка.
– Это ваши проблемы, девушка.
Лючина в те минуты желала быть затиснутой меж чужих мужских бедер, лишь бы выбраться вместе с ними на свободу.
– Вы ж так со своим благородием тута и останетесь, – кто-то мычал ей в ухо. – Лезьте, не то поздно будет.
И Лючина лезла, пробивая грудкой, животиком, ручками, личиком щелочку к свободе. Порой фортуна так и не помогала ей, не утраивала ее силы и не выталкивала ее из вагона. Тогда Лючина вздыхала, переживая очередное опоздание на работу, ехала бездумно до любой станции, покуда не представлялась ей возможность вылететь из вагона. На платформе разворачивалась и пилила в обратном направлении, моля бога не пролететь свою станцию дважды. Для этого она уже не забивалась в укромный уголок, а тусовалась в центре, ближе к выходу, отбрасываемая вправо-влево входящими и выходящими.
На эскалаторе левые все время куда-то мчались. Лючине было смешно смотреть на них, потому что чуть позже она замечала их же курточки рядом с собою на платформе в ожидании поезда. Но левые верили в свою способность обогнать время и с высокомерием деловых людей скакали по ступенькам движущейся лестницы мимо стоящих правых. Они отхватывали себе секунды здесь, чтобы потом уничтожить тысячи их где-нибудь в болтовне по телефону или трескотне на совещаниях.
Как-то сойдя с эскалатора, Лючина испугалась криков и возни на соседней линии. Тучная пожилая
А лестница все бежала и бежала, и новые люди все валились и валились, а женщину все мяли и мяли. Ее голова тряслась, как у китайского болванчика, на ее ладони наступали, ее распухшие ноги давили каблуками, в ее глазах стояли слезы, но она лишь лопотала: «Подождите, миленькие, обождите, хорошие, остановите же машину, не убивайте меня».
Лючина втянула голову в воротник, шарфом закрыла лицо и расплакалась, удаляясь и не оглядываясь.
– Ну, старая ведьма, – цедили вокруг нее пассажиры той злополучной линии.
– Сидела бы дома, черт ее утром куда-то тащит!
– Кобыла жирная! Сапог из-за нее поцарапала.
– А я все ногти пообломала.
Лючине было страшно это слышать, она больше не могла находиться под землей и помчалась вместе с левыми бежать по лестнице вверх, к воздуху, пусть изгаженному городом, к свету, пусть даже серому от смога. На работу она все равно опоздала, и начальник, не спрашивая ее оправданий, прилепит ей выговор, как автобусный мужик свое орудие к ее ягодицам.
На улице Лючина купила пол-литра пива, осилила только половину, другую подарила бомжу вместе с бутылкой. Он обнаглел и выклянчивал еще денег на сигареты. Она выслушивала его песню с терпением мазохистки, затем купила сигареты, одну оставила себе, пачку швырнула ему под ноги. Дым втягивала без удовольствия и думала о бесконечном насилии над собой этого бомжа, этого мира, который все время чего-то требовал от нее – жратвы для тетки, ее теплых ягодиц для пассажира, ее терпения, ее жизни, которую можно перетирать в труху, не боясь мести по причине ее патологического благородства, что уже невыносимо и раздражает окружающих, всех этих спешащих и несущихся.
– Может, выпьете со мной еще? – бомж грязными пальцами в рваной перчатке тряс ее за плечо. – Я угощаю.
Перед глазами Лючины раскачивалась бутылка «Мартини». Бомж смущенно улыбался, и его изрытое язвами лицо светилось тем достоинством и интеллектом, которые все реже и реже Лючина встречала на улице. Может, она просто ходила не по тем маршрутам, а может, она сама давно потеряла их в своем вечном испуге перед миром, который, ей всегда казалось, насиловал ее.
Она обхватила замерзшими ладонями бутылку и коснулась теплой руки бомжа, но не отдернулась брезгливо, а, напротив, обрадовалась его прикосновению. Он открыл бутылку, наполнил пластиковый стаканчик сладкой влагой.
– Спасибо, – прошептала Лючина. – Я желаю вам счастья.
Она помолчала, проглотила последние капли:
– И любви. Много любви. Больше, чем у меня.
Бомж почти не пил, заботливо наполняя ее стаканчик.
– Я как-то больше пивко да водочку. Этим только в юности баловал себя. Вы пейте, легче станет. И сигаретку берите.
Он протянул девушке ею же купленную пачку.
Лючина пьянела и поднималась по миллиметрику над асфальтом, над землей, которая забрасывала ее проблемами. К черту всех! Тетку, автобусы, метро, работу, начальника.