Русские корни. Мы держим Небо

Прозоров Лев Рудольфович

Итак, польского героя зовут Лешко Попелюш, русского — Алёшка Попович, Налицо сходство имён. Алёха в русских диалектах и Лешко по-польски означают плута, обманщика. Налицо сходная семантика имён. Польский герой «ткач»-скоморох, русский переодевается скоморохом. Оба побеждают врага хитростью. У обоих враг — сын Змея, и гибнет, попытавшись взлететь в небеса. Как выражался по схожему поводу Б. Н. Ярхо, «нужны сильные аргументы, чтобы при таких сходствах отрицать исконность тождества».

В западнославянских и северно-русских сказках сохранилось предание о герое по прозвищу Попялов, Попялышка, Попелюх, Попельвар, Попельчек. Он хитростью одолевает врага на крылатом коне, сочетающего черты змея и конного воина, сопровождаемого воронами

и псами — то есть полностью повторяющему образ Тугарина в былинах. И поскольку прозвище былинного героя, судя по всему, только лишь созвучно слову «попович», а происходит от «Попель» — пепел, то нет ничего странного и в его «языческом» поведении.

Именно в «Великой хронике» сохранилось во всём подобное былинным описание самоубийства бросающегося на меч воина.

Заслуживает внимания и ещё одно обстоятельство: польский язык — единственный, кроме русского, славянский язык, сохранивший слово «богатырь» (bohater, bohatur, bohaterz) в значении «герой». Украинское «бога-тир» — позднейшее литературное заимствование из русского, белорусское «багатырь», по сути, только созвучно польскому и русскому словам, обозначая совершенно иное понятие — богач. С другой стороны, именно «Великая хроника» нарекает, совершенно по-былинному, врагов, нападавших на Польшу в X веке, скопом «татарами». Таким образом, как бы оба полюса былинного сознания — богатыри и «татары» — присутствуют в польском языке, причём именно в былинном значении — героев и обобщённых врагов соответственно.

Эпоса «вильтинов», велетов, лютичей не сохранилось.

Как не сохранилось и самого народа. Только по наблюдению Хомякова мы можем судить, что среди их онемеченных потомков продолжали бытовать представления о Дитрихе-Теодорихе как злодее. Описание расправы с врагом, как уже отмечалось, буквально соответствовало обычаям балтийских славян (см. главу «Череп-трофей»), но этот обычай имеет слишком много аналогов, чтоб быть показателем этнического происхождения данного мотива. Гораздо надёжнее другой былинный мотив. В былине о князе Борисе Романовиче из «синя моря» выходит «зверь кабанище». Ситуация довольно нетипичная — кабаны нечастые гости на морских берегах. Однако она находит полнейшее подобие в предании лютичей, веривших, «что если когда-нибудь им будут угрожать трудности жестокой долгой смуты (в других переводах — междоусобная война, внутренняя война. — Л. П.), то из упомянутого озера (священного озера лютичей Толлензее, на берегу которого стоял город Радигощ с храмом Сварожича. — Л. П.) выйдет большой вепрь с белоснежными клыками».

Былина заканчивается долгой и кровопролитной битвой русского князя-богатыря с войсками, высланными против него Владимиром.

Уникальное поверье лютичей оказывается наглядно проиллюстрировано в сюжете русской былины.

Итак, славянские предания Средней Европы имеют точки пересечения с русскими былинами; точки пересечения, лежащие далеко за пределами банальных «бродячих сюжетов» вроде змееборчества или допустимых теорией вероятности совпадений.

Глава 9. Русы на латынских дорогах: историческая реальность третьего слоя былинной географии

Чем же объясняется столь тесная взаимосвязь русского эпоса с преданиями германских и славянских народов Средней Европы? Банальное «заимствование» не объясняло уже того уровня, который раскрыл в своих последних работах Веселовский, — совпадения генеалогий героев. Но совпадение ещё и географии тем более не может быть объяснено этим методом.

Между тем в былинах масса черт, указывающих на Среднюю Европу как на прародину эпоса. Вспомним, как часто нам встречались кельты. Именно у кельтов мы находим аналог культу голов и камней, воплощённому в «бел-горюч камушке» и вещей голове былины о Василии Буслаеве, именно у них мы встречаем вообще богатейшую традицию охоты за головами

и изготовления из последних кубков (скордиски). Кельтские параллели имеет ритуальное самоубийство в былинах и погребение в дубовой гробнице, описанное в былине «Михайло Потык». И особенно силён кельтский оттенок в теме священного правителя — описание палаты Владимира, и восходящее к нему описание палаты «царя русов» Ибн Фадланом почти полностью повторяет ирландские описания пиршественных покоев королей. Кельтские аналогии образу Апраксеи — самые богатые.

В этом плане привлекает внимание одно обстоятельство, которому не уделила достойного внимания даже обнаружившая его С. И. Дмитриева. На Средней Мезени, то есть в древнейшем, согласно её же исследованиям, из очагов былинной традиции, бытовал обычай зажигать костры на холмах у деревень в ночь на первое мая.

Целый ряд русских этнографов XIX столетия единодушно утверждали, что отмечание первого дня последнего весеннего месяца — обычай, совершенно незнакомый русской деревне, сугубо городской и заимствованный с Запада. Тем удивительнее обнаружить его в глуши Русского Севера, в одной из твердынь «старой веры» с её общеизвестным отношением к западным «новинам» антихриста Петра вкупе с его ближайшими предшественниками и последователями. Более того, отмечание этого дня горожанами XVIII–XIX вв. и жителями Средней Мезени резко отличались друг от друга.

Зато последнее очень напоминало древнейший европейский обычай «майских костров» — кельтского Бель-тайна, германского Вальпурнахт — типологического подобия восточнославянской Купалы. Во всяком случае, описания западными авторами этих празднеств очень близко к нашим описаниям Купалы: те же прыжки через огонь, то же украшение ритуального дерева, та же ритуальная свобода общения полов, наконец, то же представление об этом дне как о дне могущества всяческой неведомой силы. Любопытно, кстати, что как раз Иван Купала в Поморье отмечался очень слабо или не отмечался вообще.

Восточная граница «майских костров» Европы, если не считать мезенского очага, это Силезия и Галиция, где этот праздник назывался Турицами. Любопытно, что некоторые западные исследователи считают обычай «майских костров» определяющим признаком первоначального кельтского населения в местах бытования обряда. Поскольку невозможно предположить, что древнейшие русские поселенцы застали на берегах Мезени кельтов, следует, очевидно, полагать, что они пришли в эти места из краёв, где кельтский субстрат присутствовал, то есть опять-таки из Средней Европы.

Итак, среднеевропейские черты в социокультурной архаике былин вкупе с географией былин и рядом параллелей между ними и эпосом Средней Европы и, наконец, этнографическими особенностями населения древнейших очагов былинной традиции заставляют предположить, что какая-то группа населения пришла в Восточную Европу из Средней, принеся с собой свой эпос.

Что это была за группа населения, также гадать не приходится. Выше уже говорилось, что киевский цикл былин по этнографическим данным и самоопределению героев можно считать племенным эпосом русов. Именно русы упомянуты в «Тидрек саге» и поэмах об Ортните. Однако существуют ли данные, позволяющие связать исторических русов с той территорией, где локализует их эпическая география «Тидрек саги» и третий слой географии русских былин?

Глава 10. Былины обретают почву: дунайская Русь в исторических источниках

Как ни странно, такие данные есть. А. В. Назаренко собрал впечатляющую подборку упоминаний в средневековых верхненемецких документах о некоей Руси на Среднем Дунае. В одной из грамот Людовика Немецкого упомянута «Русская Марка», располагавшаяся на южном берегу Дуная. Несколько северо-западнее в Дунай впадала речка Русская Мюль (ныне Гроссмюль, по созвучию). А. В. Назаренко выявил целый ряд топонимов и антропонимов, упоминающихся в верхненемецких средневековых документах, производных от слова «русский, Русь».