Русские лгуны
Шрифт:
19 мая 184... было довольно памятно для города П... В этот день красавца Имшина лишали прав состояния. Сама губернаторша и несколько дам выпросили в доме у головы позволение занять балкон, мимо которого должна была пройти процессия. В окнах всех прочих домов везде видны были головы женщин, детей и мужчин; на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак.
На квартире прокурора, тоже находящейся на этой улице, сидели сам он мужчина, как следует жрецу Фемиды, очень худощавый, и какой-то очень уж толстый помещик.
–
Прокурор усмехнулся.
– У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы только попросить.
– Любовь!
– произнес прокурор, еще более усмехаясь.
– Но как хотите, - продолжал помещик, - просить женщине за отца, брата, мужа, но за любовника...
– Да...
– произнес протяжно и многозначительно прокурор.
– Тем более, говорят, я не знаю этого хорошенько, но что он не застрелил девочку, а пристрелил ее потом.
– Да, в деле было этакое показание...
– начал было прокурор, но в это время раздался барабанный стук.
– Едут, - сказал он с каким-то удовольствием.
Из ворот тюремного замка действительно показалась черная колесница. Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых штанах. Лицо его, вследствие, вероятно, все-таки перенесенных душевных страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как бы осмыслилось и одухотворилось; на груди его рисовалась черная дощечка с белою надписью: Убийца...
Из одного очень высокого дома, из окна упал к нему венок. Это была дама, которую он первую любил в П... С ней после того сейчас же сделалось дурно, и ее положили на диван. На краю колесницы, спустивши ноги, сидел палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем с зверским лицом.
В толпе народа, вместе с прочими, беспокойной походкой шла и Марья Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый.
– Марья Николаевна, вы-то зачем здесь?.. Как вам не грех? Вы только растревожитесь.
– Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается!
– Да там есть и врачи и всё... И отчего ж дурно с ним будет?
Дурно с преступником в самом деле не было. Приговор он выслушал с опушенными в землю глазами, и только когда палач переломил над его головой шпагу и стал потом не совсем деликатно срывать с него платье и надевать арестантский кафтан, он только поморщивался и делал насмешливую гримасу, а затем, не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на лавочку. На обратном пути от колесницы все больше и больше стало отставать зрителей, и когда она стала приближаться к тюремному замку, то на тротуаре оставалась одна только Марья Николаевна.
– Я уж лошадь наняла, и как там тебя завтра или послезавтра вышлют, я и буду ехать за тобой!
– проговорила она скороговоркой, подбегая к колеснице, когда та въезжала в ворота.
– Хорошо!
– отвечал ей довольно равнодушным голосом Имшин.
Оставшись одна, Марья Николаевна
В теплый июльский вечер по большой дороге, между березок, шла партия арестантов. Впереди, как водится, шли два солдата с ружьями, за ними два арестанта, скованные друг с другом руками, женщина, должно быть, ссыльная, только с котомкой через плечо, и Имшин. По самой же дороге ехала небольшая кибиточка, и в ней сидела Марья Николаевна с своим грудным ребенком. Дорога шла в гору. Марья Николаевна с чувством взглянула на Имшина, потом бережно положила с рук спящего ребенка на подушку и соскочила с телеги.
– Ты посмотри, чтобы он не упал, - сказала она ехавшему с ней кучером мужику.
– Посмотрю, не вывалится, - отвечал тот грубо.
Марья Николаевна подошла к арестантам.
– Ты позволь Александру Иванычу поехать: он устал, - сказала она старшему солдату.
– А если кто из бар наедет да донесут, - засудят!..
– отвечал тот.
– Если барин встретится, тот никогда не донесет - всякий поймет, что дворянину идти трудно.
– И они вон тоже ведь часто ябедничают!
– прибавил солдат, мотнув головой на других арестантов.
– И они не скажут. Ведь вы не скажете?
– сказала Марья Николаевна, обращаясь ласковым голосом к арестантам.
– Что нам говорить, пускай едет!
– отвечали мужчины в один голос, а ссыльная баба только улыбнулась при этом.
Имшин ловко перескочил небольшую канавку, отделяющую березки от дороги, подошел к повозке и сел в нее; цепи его при этом сильно зазвенели.
Марья Николаевна проворно и не совсем осторожно взяла ребенка себе на руки, чтобы освободить подушку Имшину, он тотчас же улегся на нее, отвернулся головой к стене кибитки и заснул. Малютка между тем расплакался. Марья Николаевна принялась его укачивать и стращать, чтобы он замолчал и не разбудил отца.
Когда совсем начало темнеть, Имшин проснулся и зевнул.
– Маша, милая, спроси у солдата, есть ли на этапе водка?
– Сейчас; на, подержи ребенка, - прибавила она и, подав Имшину дитя, пошла к солдату.
– На этапе мы найдем Александру Иванычу водки?
– спросила она.
– Нет, барыня, не найдем; коли так, так здесь надо взять; вон кабак-то, - сказал солдат.
Партия в это время проходила довольно большим селом.
– Ну, так на вот, сходи!
– Нам, барыня, нельзя; сама сходи.
– Ну, я сама схожу, - сказала Марья Николаевна весело и в самом деле вошла в кабак. Через несколько минут она вышла. Целовальник нес за ней полштофа.
– Что за глупости - так мало... каждый раз останавливаться и брать... дай полведра!
– крикнул Имшин целовальнику.
Марья Николаевна немножко изменилась в лице.
Целовальник вынес полведра, и вместе с Имшиным они бережно уставили его в передок повозки.
– Зачем ты сама ходила в кабак? Разве не могла послать этого скота? сказал довольно грубо Имшин Марье Николаевне, показывая головой на кучера.