Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Шрифт:
Здесь можно было купить многое, на многое посмотреть, со многими познакомиться. Веселой гурьбой холостяки приставали к девушкам, пропускали еще пару кружек пива в пивных ларьках, а то и чего покрепче в какой-нибудь забегайловке. Девушками интересовались, в основном, платонически, а вот напивались крепко. Будто поставили себе целью пропустить через свой желудок, почки и мочевой пузырь определенное количество спиртного, по-стахановски, в кратчайший срок. Парни были незамысловатые. Такие, какие нравились, да и нравятся сейчас, власть предержащим. Пьет — значит свой парень, имеет в жизни интерес, другая дурь ему в голову не полезет. Да и всегда можно как шкодливого кота отмокать мордой в этот порок. Паша Рычагов ничем не выделялся из этой компании. Помню, как-то нам выдали билеты в театр имени Франко, так он называется ныне. Жена не смогла пойти со мной, и я присоединился к компании холостяков: Павел Рычагов,
Петр Скляров погибнет в 1941 году при обороне Киева. Его истребитель И-16 был подбит в воздушном бою в районе Броваров, и Петр с трудом тянул на нем в сторону аэродрома, почему-то сосредоточив все свое внимание на левую сторону, а справа была горушка — песчаная дюна, и самолет в нее ударился. Петру сдвинуло верхнюю половину черепа при ударе о прицел. Я ездил на это место, к перевернутому самолету, в кабине которого на ремнях вниз головой висел Петр, и освобождал его оттуда, мертвого, залитого кровью. Похоронили мы его неподалеку от штаба полка, возле села в районе Остра. А тогда, в 1936 году, во время нашего культпохода, мы весело смеялись. Терпеливо высидев два акта пьесы из старой украинской жизни, мы вышли на Крещатик, и ребята сразу устремились в сторону пивных ларьков. Театральное искусство распалило жажду, и если я ограничился двумя кружками, то ребята приняли по пять. Мочегонные свойства пива известны. Часам к одиннадцати-двенадцати вечера мы это почувствовали. Людей на улицах почти не было, а мы были любимцами народа, которым должно же было быть что-то позволено. «На отлив, становись!» — скомандовал Рычагов, и мы выстроились вдоль высокого фундамента здания, расположенного на месте, примерно, нынешнего Киевского горсовета. Высокий фундамент частично скрыл следы нашего преступления, и лужи получились не очень большие, хотя кое-что и полилось бурными ручейками по асфальту. Со двора вышел пожилой мужчина и закричал: «Что вы делаете, дураки!» «Ты, батя, молчи» — ответил ему Павел.
Холостяки пытались втянуть меня в свою кампанию, но мне было явно не по дороге с ними. Я очень серьезно относился к семье и браку, активно помогал жене по домашнему хозяйству и уходу за ребенком — дочерью Жанной. С Жанной я в основном и пил пиво, по воскресеньям. В свои три годика она очень любила пиво, пила его понемножку, но с явным удовольствием. Стоило увидеть «Голубой Дунай» — сразу просила: «Пива, пива!». Так что в холостяцкую кампанию я не вписался, хотя по возрасту соответствовал, и женщины даже больше обращали внимание на меня, чем на моих приятелей-холостяков.
К тому времени к нам стали поступать новые истребители И-15. Говорят, что их появление ускорило следующее, унизительное для престижа нашей державы авиационное происшествие. В Москву прилетел кто-то из видных французских руководителей на своем пассажирском самолете. Ворошилов решил выделить ему на обратную дорогу до советской границы почетный эскорт истребителей, «знаменитых» И-5, в количестве двух звеньев, или шести самолетов. Сразу после взлета и набора высоты, в пределах видимости с московского Центрального аэродрома, самолет француза дал полный газ и легко оторвался от бессильно трепыхавшихся как воробьи тихоходных и маломощных И-5. Конечно, это не прибавило авторитета нашей державе как союзнику Франции. Климка Ворошилов громко ругался и критиковал такую авиационную технику, лишний раз склоняясь к преимуществам кавалерии, где наши кубанские и донские кони были впереди всех на полкорпуса.
Летал Пашка Рычагов здорово: смело, расчетливо и в то же время раскованно. Он одним из первых стал осваивать истребитель И-15 с мотором М-25 и вскоре пообещал показать нам, на что он способен. Мы его подначивали в ответ, утверждая, что на наших «гробах» много не покажешь. Но на следующий день, во время полетов, я сразу уже на взлете узнал летный почерк Рычагова. Именно этот плотный крепыш всегда так резко и уверенно поднимал машину вверх. Старт аэродрома был разбит в сторону Поста-Волынского, на запад. Рычагов долетел до Поста-Волынского, сделал коробочку вокруг Жулян и, зайдя со стороны бомбохранилища, положил самолет на бок, с креном в девяносто градусов, мотором слегка вверх при немного опущенном хвосте. Именно в таком положении Пашка промчался на высоте двадцати метров над стоянкой наших самолетов на аэродроме, поднимая продолговатое облако пыли — дело было в июле 1936 года. Потом, поднявшись метров на пятьдесят, Пашка сделал две бочки.
Все ахнули возможностям машины и бесшабашности пилота. Откажи на мгновение мотор, и они за компанию врезались бы в землю. Но это не было хулиганством. Дело в том, что месяца за два до этого на большом совещании авиационного руководства в Москве,
Вскоре в жизни Пашки произошло два серьезных события. Во-первых, он женился на пилотессе Марии Нестеренко, щупленькой, черненькой и смуглой, не ахти красивой женщине, направленной в их отряд в ходе начавшейся тогда шумной кампании по овладению женщинами тракторами и самолетами. По идеологической задумке эти противоестественные и опасные для здоровья женщины занятия, зато очень полезные на случай войны, должны были означать полное торжество женского равноправия в первой в мире стране победившего социализма, недавно принявшей такую славную Конституцию, которую, впрочем, мало кто читал и обращал на нее внимание. Во-вторых, Пашку послали в Испанию, где он пробыл недолго, месяцев шесть, но успел неплохо себя показать в бою. Наши политрабочие с пеной на губах плели, что Пашка сбил в Испании не то десять, не то двадцать, не то тридцать самолетов.
Сам Пашка, вернувшийся из Испании в звании капитана, побывавший в самом Париже, где заглянул, по его рассказам, в публичный дом (и такое там видел!), на гимнастерке которого сверкал эмалью орден Ленина и светилась звезда Героя Советского Союза, в ответ на наши вопросы отмалчивался и только махал рукой. Это говорило о порядочности Пашки и его трезвой голове, хотя он и любил выпить. Слишком много товарищей погибло рядом с ним: мой хороший друг Ковтун, многие другие наши общие знакомые. На этом фоне трескучие рассказы о подвигах «испанцев» звучали святотатством. Хотя некоторые из этих летчиков, которых вытащили из испанской воздушной мясорубки в качестве образцово-показательных экспонатов, совсем потеряли голову и плели невероятное. Например, маленький блондин, летчик Лакеев из нашей истребительной эскадрильи, тоже получивший Героя. Но ему не повезло — фамилией дальше не вышел. Селекция героев производилась и по фамилиям: не было среди них Коровиных и Дерюгиных, а были благозвучные Стахановы и боевые Рычаговы, которым предстояло переворачивать мир капитала. В начале уже нашей, серьезной, войны, большинство «испанцев» имели весьма жалкий вид и нрав, практически не летали. Зачем рисковать головой, увенчанной такой громкой славой? Такими были командир дивизии Зеленцов, командир полка Шипитов, командир полка Грисенко, командир полка Сюсюкало. В начале Отечественной войны мы ожидали от них примеров того, как надо бить «Мессеров», которые нас буквально заклевывали и которых эти былинные герои в своих рассказах десятками уничтожали в испанском небе, но слышали от них в основном комиссарское подбадривание: «Давай, давай, вперед, братишки. Мы уже свое отлетали».
Помню жаркий день июля 1941 года. Я сижу в кабине И-153 — «Чайки», на аэродроме южнее Броваров, где сейчас птицекомбинат, перед вылетом. Через несколько минут мне вести восьмерку на штурмовку противника в район хутора Хатунок, что сейчас за Выставкой Достижений Народного Хозяйства. За день до этого именно в этом месте мы потеряли летчика Бондарева, а в этом бою меня едва не сбили. В районе Хатунка скапливались немецкие танки, отлично прикрытые огнем очень эффективных немецких мелкокалиберных зениток «Эрликон» и крупнокалиберных пулеметов, которые пробивали наши фанерные самолеты насквозь.
К борту моего самолета подошел генерал-майор без должности, «испанский» Герой Советского Союза Лакеев, дивизию которого, где он был командиром, немцы сожгли на земле в первый же день войны, и он без дела болтался по нашему аэродрому. Летать Лакеев трусил и занимался тем, что вдохновлял летный состав. Решил вдохновить и меня: «Давай, давай, комиссар, задай им перцу». Очень хотелось послать воспетого в прессе, стихах и песнях героя подальше, но мне не позволила комиссарская должность. Лакеева послал подальше и показал ему комбинацию из кулака, прижатого к локтю другой рукой, один из пилотов соседнего, второго полка, Тимофей Гордеевич Лобок, которому Лакеев предложил покинуть самолет и уступить ему, генералу, место, чтобы такая большая ценность вылетела из окружения, когда до этого дошло дело.