Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Шрифт:
Но даже такие условия жизни были для нас, поначалу, вершиной мечтаний. Никаких ордеров тогда не выписывалось, отношение к жилью офицеров Красной Армии, было сугубо монгольское, кто что сгреб. Руководствуясь этим принципом, я обнаружил на третьем этаже шестого дома комнату, откуда собиралась выезжать на Дальний Восток семья офицера. В то время, сразу после переезда украинского правительства в Киев из Харькова, происходила большая смена воинских частей вокруг новой столицы Украины. Нужно было немножко подождать.
Перемещение столицы официально объяснялось тем, что теперь мы сильны и уже не боимся угрозы со стороны западных соседей-поляков, которые считались главным врагом, и можем перенести столицу в древний Киев, находившийся ближе к советско-польской границе. Следует сказать, что поляки действительно задирались не по уровню и возможностям, что является, впрочем, их национальной чертой. Таковыми были политические и военно-геополитические маневры. А я совершил свой маневр: временно захватил девятиметровую комнатушку на первом этаже, которую занимал сверхсрочник, имевший жену и квартиру в Киеве на Чоколовке. Не спасли бедного сверхсрочника и два чемодана, в одном из которых были трусы с майкой, а во втором стоптанные башмаки. Следующим маневром было мое перемещение в восемнадцатиметровую комнату в первом подъезде на третьем этаже, где мы соседствовали не с дворником, как
Кстати в связи с Костей может возникнуть вопрос: почему я так часто пишу о проходимцах, а хороших людей упоминаю мимоходом? Во-первых, таково свойство добра, которое воспринимается как должное, а во-вторых, мне пришлось жить в такой системе, которая в автоматическом режиме, выталкивала наверх проходимцев и топила порядочных людей. Всякая деспотия — царство подлецов. А уж деспотии хуже той, в которой мы жили, трудно даже придумать. Итак, в моем кармане зазвенело и зашелестело. Бодрым строевым шагом я устремился на знаменитый киевский Евбаз — Еврейский Базар, шумевший в те годы на месте нынешней площади Победы. Это был уникальный рынок, состоявший из бесконечных рядов деревянных крашеных рундуков. Несмотря на все усилия экспроприаторов задавить частную инициативу, с евреями не так легко было справиться, они умудрялись внедрить дух предпринимательства и частный интерес даже в до предела зарегулированную государственную торговлю, разрушая ее изнутри, как червь яблоко. Всякий киевлянин знал, что если очень нужно — иди на Евбаз. Торговцы, среди которых действительно было много евреев, рубили мясо, продавали ржавые железки и гвозди, всевозможных сортов рыбу, новую и ношенную одежду, разнообразные овощи, кровати и другую мебель, словом все, что нужно человеку для жизни. Были бы только деньги, которые тогда еще не потеряли свою цену и пускались в оборот скупо. Печатный станок еще не набрал бешеных оборотов, приведших нашу экономику к краху в начале девяностых.
Система торговли на Евбазе была такова: даже если какой-то продавец отказывал тебе, не имея нужного товара, из-за соседнего рундучка выныривал некто очень услужливый с большим носом и вытаращенными от усердного желания помочь глазами. Прижимая лодочкой руку ко рту, этот некто интересовался, в чем нуждаешься, и предлагал следовать за ним.
Нашелся и у меня такой благодетель, низенький, толстенький, подвижный как шарик ртути, рыжий еврей лет сорока. Подобно Тарасу Бульбе, приехавшему в Варшаву выручать Андрея, я устремился с ним вверх по улице Менжинского, петляя среди старых гнилых домишек и вековых деревьев. Сманеврировав между двумя помойками, мы оказались в гнилом дощатом сарае. Но именно это неказистое строение оказалось пещерой Аладдина. Мой спутник сразу определил мою судьбу и потребности. Ни о чем не спрашивая, сообщил детали моей биографии. Наговорил мне массу комплиментов, если верить которым более красивого, умного и перспективного офицера он в жизни не встречал. С похвалой отозвался о моей жене, которой сроду не видел. Он изучил весь список товара, который мне требовался, составленный совместно с Верой в наших девятиметровых хоромах, и уточнил детали: сколько чего для первого, сколько чего для второго и третьего. Если я колебался, он сразу же советовал мне, причем таким образом, что возразить было практически невозможно.
Выяснив, что моя жена беременна, он предложил мне хорошее оцинкованное корыто. Словом, я, лопуховатый славянин, оказался в руках человека, представляющего вековую традицию восточной торговли, идущую от древних египтян и финикийцев. Из каких-то зашарпанных ящиков появилось все то, чего и близко не было в государственной торговле: новенький примус, корыто для стирки белья и мытья ребенка, штук пять кастрюль, вложенных одна в одну, керамические тарелки разного размера, кофейник и чайник, ложки и вилки, поварка, граненые стаканы, три сковородки — как объяснил мне мой продавец и подошедшая к месту торговли его жена, полная еврейка, сковородки нужны для разных видов пищи, а к ним совершенно необходимо кухонное полотенце.
Таким образом, я решил вопрос об устройстве домашнего хозяйства. Я даже перевыполнил план, взяв пятнадцать предметов вместо пяти, указанных в списке, всего на сорок рублей. И не скажу чтобы меня ободрали. Думаю, что прибыль, полученная от этих торговых операций моим продавцом, имевшим, конечно, доступ к государственным торговым базам, была вполне умеренной — рублей десять. Как объяснил мой продавец: ему тоже нужно жить, хотя он знает, что я молодой и мне трудно, но у меня все впереди. Подбодренный таким образом, я в недоумении остановился у двух больших узлов, в которые были связаны мои вещи. Но система была отработана. Еврей привел двух грузчиков: здорового украинца хулиганского вида и еще одного еврея, который ничего у меня не спрашивая, сразу же заявил, что переноска вещей до авиагородка будет стоить по рублю на брата. У них уже были приготовлены сумки и веревки. Они сложили мои вещи и закинули себе на горбы. Через час вся эта утварь уже предстала перед требовательным взором молодой жены.
С тех пор Евбаз выручал меня не раз. И мне нравилось бывать там. Во-первых, приобретались, пусть и немного дороже, нужные вещи. Во-вторых, это всякий раз был маленький театр, совершенно бесплатно и с истинным вдохновением разыгрываемый живыми и наблюдательными евреями-хозяевами Евбаза. В-третьих, торговля шла на еврейский манер: тебя стремились всячески обласкать, культурно обойтись, помочь и подсказать, дать совет, спускали цену, чтобы не слишком ободрать, и обеспечить постоянное сотрудничество. Так и получалось, по приглашениям торговцев я приходил к ним с друзьями. Эта манера очень отличается от славянской и заставляет вспомнить призыв Ленина — учиться торговать. А наш брат-славянин в основном представляет торговлю как возможность надуть, подсунуть некачественный товар, не выполнить свои обязательства, и, часто-густо переругавшись между собою, работники какой-нибудь торговой точки славянского происхождения, начинают писать друг на друга доносы, хором садясь в тюрьму, проклиная при этом хитрых евреев, ободравших всех на свете, берущих каждый
К сожалению, это любопытное разноликое племя, цепко хранящее вековые традиции, вскоре почти полностью исчезло со страниц истории Киева. Не знаю, в какую очередь запускали немцы в Бабий Яр моего продавца и его жену с детьми, но суровая правда такова, что судя по всему так оно и было. Пришлось жить во времена, когда только и успевал замечать, что солнышко светит по-прежнему, а с лица земли исчезли, по каким-то, порой не понятным признакам сотни тысяч, а то и миллионы людей. Нет больше Евбаза, давно нет его хозяев. На этом месте, ставшем свидетелем их трагедии, воздвигнут цирк, где каждый день смеются новые люди.
Всякий раз, проходя по асфальтовой площади возле цирка, я будто снова слышу разноголосье Евбаза и вижу его людей, среди которых и я, в шинели с голубыми петлицами и птицами разного размера, молодой — двадцатипятилетний. Эти три года, с 1934 по 1937 годы, смело могу назвать лучшими годами моей жизни.
Здесь же, на Евбазе, мною была приобретена металлическая рама кровати и такие же спинки. Голодный студент за два рубля помог мне притащить эти металлические конструкции в авиагородок и попросил поесть чего-нибудь. Вера покормила его кубанским борщом с куском мяса, и он, вдохновленный, еще за три рубля притащил с Евбаза матрац к кровати. Парень был совсем истощен недавно миновавшей жестокой голодухой. Порой думаю, как сложилась его судьба? Может вышел в большие инженеры или академики, а может погиб в киевском ополчении или во время оккупации. Пока он тащил мой коричневый матрас на спине, то несколько раз отдыхал, вытирая пот со лба худой рукой. Сам недавний студент, я ему сочувствовал, но не тащить же матрац офицеру при полной форме, а гражданской одежды у меня не было. Был приказ, запрещающий офицерам носить в руках что-либо другое, кроме портфеля или чемодана. За авоську с картошкой можно было оказаться на офицерской гауптвахте. Здесь же, на Евбазе, я приобрел этажерку для книг, сплетенную из лозы, на полках которой заняли свое место труды Сталина, Льва Толстого (трудно представить двух более несовместимых авторов, но как-то уживалась в нашей жизни проповедь непротивления злу насилием и проповедь самого свирепого и кровавого насилия), недавно вышедшие тома «Тихого Дона», которым все тогда зачитывались и который, конечно, не был бы опубликован, опоздай на год-два и не попади в золотой фонд советской литературы, изымать из которого было не совсем удобно. На полках, конечно, стояли книги Фурманова и Серафимовича, Уставы и Наставления Красной Армии. Вскоре пришлось приобрести сплетенную из лозы детскую коляску. У нас родилась дочь Жанна, которая печатает сейчас эти строки, называемая в семейном обиходе Садуль в связи с приездом в Советский Союз постоянного корреспондента французской газеты «Юманите» Жака Садуля, материалы которого постоянно цитировались в передачах московского радио, хрипевшего из картонного рупора громкоговорителя, похожего на сковородку, висящего на стене в нашей комнате. Наличие радиоприемника почему-то наводило сразу на мысль о врагах народа. Французский колорит, связанный с политическим сближением СССР и Франции в те годы, прижился в нашей семье. Нам бы еще французские свободы, кроме колорита, о которых я с упоением читал в книгах о трех французских революциях. Особенно возмущал меня расстрел коммунаров представителями буржуазии, в частности генералом Тьером.
О своих собственных бесчисленных расстрелах говорить было не принято. Стукачей становилось все больше. Даже меня дважды пытались завербовать, но я открутился. Вызывали в особый отдел бригады, где еврей лет пятидесяти, с двумя шпалами, батальонный комиссар, сообщил мне, что у Ленина есть лозунг: каждый коммунист должен быть чекистом и наша бдительность — это наше острое оружие. Я интуитивно понял, что нужно врубить дурачка и, выпучив глаза, сообщил, что ничего о такой ленинской установке не знаю. Кстати, это было правдой. Особист принялся ласково уговаривать меня, объясняя, что и услуги-то требуются мелкие: сообщать кто, где и что скажет лишнее. На раздумье мне дали две недели. По истечении этого срока я сообщил ласковому еврею, что коммунист всей душой, но чекиста из меня, очевидно не получится: труслив, несообразителен, редко бываю в подвыпивших компаниях, да и очень занят летной работой. С меня взяли подписку о неразглашении этих бесед в особом отделе, да и оставили в покое. Вторично мне предлагали стать чекистом, но уже на профессиональной основе, в 1955 году, к моменту окончания курсов начальников политотделов дивизии в Перхушково, под Москвой. К тому времени Хрущев потребовал вычистить из органов всех кровожадных сталинских чекистов и набрать, желательно из политработников, людей с новым взглядом на вещи. Мне довольно настойчиво предлагали стать начальником контрразведки воздушной армии, но я еще более настойчиво отказывался, не желая лезть в эти темные и запутанные дела, кстати не очень хорошо оплачиваемые по сравнению с зарплатой летчика, а летного стажа мне было не занимать, к тому времени я летал уже двадцать лет, из них пять на войне. Но после этих контактов со специальными органами бродили, конечно, в голове мысли: я отказался, а как другие? Я основательно прикусил язык. Да и было в армии, особенно среди боевых офицеров, которых много погибло от рук трусливых сталинских холуев, глубокое отвращение к этому виду деятельности, как ни романтизируй его в бесчисленных книжках библиотеки военных приключений или с киноэкрана. Все-таки сердцу боевых офицеров был ближе такой анекдот: армеец рапортует — «Разрешите доложить», а чекист — «Разрешите заложить». О чекистах мы еще вспомним, было их в армии что на бродячем псе блох — имели такой же штат, как и политотдел. Чекисты, по их уверениям, отсекали острым мечом диктатуры пролетариата врагов социализма. Конечно, сечь, да еще, как правило, своих — это не работать или воевать. Но вернемся к аэродрому Жуляны середины тридцатых годов, на котором базировалась наша эскадрилья — деревянных, грозных лишь на вид Р-5. Они должны были в случае войны обрушить на врага море свинца, огня и отравляющих химических веществ. Скажу прямо, что надеяться на это всерьез уже в те годы, означало предпринять попытку изнасилования с негодными средствами. Р-5 — из тех гробовых машин, на которых мы сами успешно уничтожали самое ценное, что было в нашей авиации — летный состав. Эти деревянные самолеты, склеенные из досточек сибирской сосны, которой у нас в Отечестве предостаточно, были покрыты перкалью — тонким брезентом, покрашенным цветным эмалитом, обычно защитных расцветок. На нем стоял двигатель М-17 мощностью в 720 лошадиных сил, содранный с немецкого двигателя БМВ. К крыльям самолета-разведчика, одновременно выполняющего и роль штурмовика, на нижнюю плоскость цеплялись бомбы на бомбодержатели. При полете на химическую атаку вместо бомб подвешивались ВАПы — воздушные авиаприборы с ядохимикатами, а по сути емкости для разбрызгивания отравляющих веществ — до ста литров каждая. В эти емкости заливался иприт, люизит и прочая гадость. Как видим, Советский Союз не только не подписал Гаагскую конвенцию, запрещающую применение химических веществ для уничтожения живой силы противника, но и не собирался ее выполнять.