Русские песни и романсы

Гусев Виктор Евгеньевич

М. П. Розенгейм

(из поэмы «Повесть про купецкого сына Акима Скворцова и про боярскую дочь»)

Далеко, далеко Степь за Волгу ушла, В той степи широко, Буйно воля жила, Часто с горем вдвоём, Но бедна да вольна, С казаком, с бурлаком Там водилась она. Собирался толпой К ней отвсюду народ. Ради льготы одной От лихих воевод, От продажных дьяков, От недобрых бояр, От безбожных купцов, Что от лютых татар. Знать, в старинный тот век Жизнь не в сладость была, Что бежал человек От родного села, Отчий дом покидал, Расставался с женой И за Волгой искал Только воли одной. Только местью дыша, И озлоблен и лют, Уходил в чём душа, Куда ноги снесут. Уносил он с собой, Что про чёрный про день Сбереглось за душой, — Только жизнь да кистень, Что отнять не могло Притеснение: нож, Да одно

ремесло — Тёмной ночью грабеж. И сходился он с ней, С вольной волею, там; И, что зверь, на людей Набегал по ночам. По лесам на реке Не щадил никого И с ножом в кулаке, Поджидал одного: Чтоб какой ни на есть Стенька Разин пришёл, На расплату, на месть Их собрал и повёл. И случалось порой, Появлялся средь них, Где-нибудь за рекой, В буераках глухих, Наставал удалец, Словно божеский гнев, Подымался, что жнец На готовый посев. … … … Я видал этот край, Край над Волгой-рекой, Буйной вольницы рай И притон вековой, — Край, откуда орда Русь давила ярмом, Где в былые года Жил казак с бурлаком; Где с станицей стругов Стенька Разин гулял, Где с бояр да с купцов Он оброки сбирал; Где, не трогая сел, По кострам городов Божьей карой прошёл Емельян Пугачёв. (1864)

И. И. Гольц-Миллер

«Слу-ш'aй!»

Как дело измены, как совесть тирана, Осенняя ночка черна… Черней этой ночи встаёт из тумана Видением мрачным тюрьма. Кругом часовые шагают лениво; В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздается протяжно, тоскливо: — Слу-ш'aй!.. Хоть плотны высокие стены ограды, Железные крепки замки, Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды И всюду сверкают штыки, Хоть тихо внутри, но тюрьма — не кладбище, И ты, часовой, не плошай: Не верь тишине, берегися, дружище: — Слу-ш'aй!.. Вот узник вверху за решеткой железной Стоит, прислонившись к окну, И взор устремил он в глубь ночи беззвездной, Весь словно впился в тишину. Ни звука!.. Порой лишь собака зальется, Да крикнет сова невзначай, Да мерно внизу под окном раздаётся: — Слу-ш'aй!.. «Не дни и не месяцы — долгие годы В тюрьме осужден я страдать, А бедное сердце так жаждет свободы, — Нет, дольше не в силах я ждать!.. Здесь штык или пуля — там воля святая… Эх, чёрная ночь, выручай! Будь узнику ты хоть защитой, родная!..» — Слу-ш'aй!.. Чу!.. Шелест… Вот кто-то упал… приподнялся… И два раза щёлкнул курок… «Кто идёт?..» Тень мелькнула — и выстрел раздался, И ожил мгновенно острог. Огни замелькали, забегали люди… «Прощай, жизнь, свобода, прощай!» — Прорвалося стоном из раненой груди… — Слу-ш'aй!.. И снова всё тихо… На небе несмело Луна показалась на миг. И, словно сквозь слёзы, из туч поглядела И скрыла заплаканный лик. Внизу ж часовые шагают лениво; В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздаётся протяжно, тоскливо: — Слу-ш'aй!.. (1864)

Л. А. Навроцкий

Утёс Стеньки Разина

Есть на Волге утёс, диким мохом оброс Он с боков от подножья до края, И стоит сотни лет, только мохом одет, Ни нужды, ни заботы не зная. На вершине его не растет ничего, Там лишь ветер свободный гуляет, Да могучий орёл свой притон там завёл И на нём свои жертвы терзает. Из людей лишь один на утёсе том был, Лишь один до вершины добрался, И утёс человека того не забыл И с тех пор его именем звался. И хотя каждый год по церквам на Руси Человека того проклинают, Но приволжский народ о нём песни поёт И с почётом его вспоминает. Раз ночною порой, возвращаясь домой, Он один на утёс тот взобрался И в полуночной мгле на высокой скале Там всю ночь до зари оставался. Много дум в голове родилось у него, Много дум он в ту ночь передумал, И под говор волны, средь ночной тишины, Он великое дело задумал. И, задумчив, угрюм от надуманных дум, Он наутро с утёса спустился И задумал идти по другому пути — И идти на Москву он решился. Но свершить не успел он того, что хотел, И не то ему пало на долю; И расправой крутой да кровавой рекой Не помог он народному горю. Не владыкою был он в Москву привезён, Не почётным пожаловал гостем, И не ратным вождём, на коне и с мечом, А в постыдном бою с мужиком-палачом Он сложил свои буйные кости. И Степан будто знал, — никому не сказал, Никому своих дум не поведал. Лишь утесу тому, где он был, одному Он те думы хранить заповедал. И поныне стоит тот утес, и хранит Он заветные думы Степана; И лишь с Волгой одной вспоминает порой Удалое житьё атамана. Но зато, если есть на Руси хоть один, Кто с корыстью житейской не знался, Кто неправдой не жил, бедняка не давил, Кто свободу, как мать дорогую, любил И во имя её подвизался, — Пусть тот смело идет, на утес тот взойдёт И к нему чутким ухом приляжет, И утёс-великан всё, что думал Степан, Всё тому смельчаку перескажет. 1864 (?)

В. И. Богданов

Дубинушка

Много песен слыхал я в родной стороне, Как их с горя, как с радости пели, Но одна только песнь в память врезалась мне, Это — песня рабочей артели: «Ухни, дубинушка, ухни! Ухни, березова, ухни! Ух!..» За работой толпа, не под силу ей труд, Ноет грудь, ломит шею и спину… Но вздохнут бедняки, пот с лица оботрут И, кряхтя, запевают дубину:

«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь, Вымышлял за машиной машину; Ухитрились и мы: чуть пришлось невмочь, Вспоминаем родную дубину: «Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. Да, дубинка, в тебя, видно, вера сильна, Что творят по тебе так поминки, Где работа дружней и усердней нужна, Там у нас, знать, нельзя без дубинки: «Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. Эта песня у нас уж сложилась давно; Пётр с дубинкой ходил на работу, Чтоб дружней прорубалось в Европу окно, — И гремело по финскому флоту: «Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. Прорубили окно… Да, могуч был напор Бессознательной силы… Все стали Эту силу ценить и бояться с тех пор. Наши ж деды одно напевали: «Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям Эта песня пошла по наследству, Чуть на лад что нейдет, так к дубинушке там Прибегаем, как к верному средству: «Ухни, дубинушка, ухни!..» и т. д. Эх, когда б эту песню допеть поскорей! Без дубины чтоб спорилось дело И при тяжком труде утомленных людей Монотонно б у нас не гудело: «Ухни, дубинушка, ухни! Ухни, березова, ухни! Ух!..» (1865)

Л. И. Пальмин

Requiem

Не плачьте над трупами павших борцов, Погибших с оружьем в руках, Не пойте над ними надгробных стихов, Слезой не скверните их прах. Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам. Отдайте им лучший почёт: Шагайте без страха по мертвым телам, Несите их знамя вперёд! С врагом их, под знаменем тех же идей, Ведите их бой до конца! Нет почести лучшей, нет тризны святей Для тени достойной борца! (1865)

И. Ф. Фёдоров-Омулевский

* * *

Если ты странствуешь, путник, С целью благой и высокой, Ты посети, между прочим, Край мой далёкий… Там сквозь снега и морозы Носятся мощные звуки; Встретишь людей там, что терпят Муки за муки… Нет там пустых истуканов, Вздохов изнеженной груди… Там только люди да цепи, Цепи да люди! (1865)

* * *

Светает, товарищ! Работать давай! Работы усиленной Требует край… Работай руками, Работай умом, Работай без устали Ночью и днём! Не думай, что труд Наш бесследно пройдёт; Не бойся, что дум твоих Мир не поймёт… Работай лишь с пользой На ниве людей Да сей только честные Мысли на ней; А там уж что будет, То будет пускай… Так ну же работать мы Дружно давай, — Работать руками, Работать умом, Работать без устали Ночью и днём! (1867)

Неизвестные авторы

* * *

По пыльной дороге телега несётся, В ней по бокам два жандарма сидят. Сбейте оковы, Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить. Юный изгнанник в телеге той мчится, Скованы руки, как плети висят. Сбейте оковы… и т. д. Дома оставил он мать беззащитную, Будет она и любить и страдать. Сбейте оковы… и т. д. Дома оставил он милую сердцу, Будет она от тоски изнывать. Сбейте оковы… и т. д. Вспомнил он, бедный, дело народное, Вспомнил, за что он так долго страдал. Сбейте оковы… и т. д. Вспомнил и молвил: «Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить». 1860-е или 1870-е годы

* * *

По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах, Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах. Идёт он густою тайгою, Где пташки одни лишь поют, Котёл его сбоку тревожит, Сухие коты ноги бьют. На нём рубашонка худая, Со множеством разных заплат, Шапчонка на нём арестанта И серый тюремный халат. Бежал из тюрьмы темной ночью, В тюрьме он за правду страдал — Идти дальше нет больше мочи, Пред ним расстилался Байкал. Бродяга к Байкалу подходит, Рыбацкую лодку берёт И грустную песню заводит — Про родину что-то поёт: «Оставил жену молодую И малых оставил детей, Теперь я иду наудачу, Бог знает, увижусь ли с ней!» Бродяга Байкал переехал, Навстречу родимая мать. «Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша, Здоров ли отец, хочу знать?» — «Отец твой давно уж в могиле, Сырою землею зарыт, А брат твой давно уж в Сибири, Давно кандалами гремит. Пойдём же, пойдём, мой сыночек, Пойдём же в курень наш родной, Жена там по мужу скучает И плачут детишки гурьбой». 1880-е годы

* * *

Солнце всходит и заходит, А в тюрьме моей темно. Дни и ночи часовые, Да э-эх! Стерегут моё окно. Как хотите стерегите, Я и так не убегу, Мне и хочется на волю, Да э-эх! Цепь порвать я не могу. Ах! вы цепи, мои цепи, Вы железны сторожа! Не сорвать мне, не порвать вас, Да э-эх! Истомилась вся душа. Солнца луч уж не заглянет, Птиц не слышны голоса, Как цветок и сердце вянет, Да э-эх! Не глядели бы глаза! (1880-е годы)