Русские писатели XVII века
Шрифт:
И у Родьки Иванова, как и у всех в Енисейске, жена местная; бог детишек скуластых дал; все смышленые, читать и писать могут. Дом большой, как крепость: добра и оружия в доме хватает. Бывало, язычники — жены соплеменники — захотят обидеть, или свои, в поход собираясь, озоруют — ничего, с божьей помощью отстреливался Родька в окошки. Он не в обиде, на то она и вольница сибирская, не устоялась еще жизнь. На что Тобольск город большой, тысяч тридцать одних мужиков будет, а и там всяк с оружием не расстается. Родька с сотником Петром Бекетовым за государевым ясаком ходил, Якутский острог строил, в Даурии по рекам Селенге и Хилку тоже острожки рубили. Нынче Бекетов стрелецким и казачьим головой стал, полковником,
Слушает Аввакум про Пашкова с Бекетовым, а того не знает, что скоро спознается он с ними и земли диковинные повидает…
Много городов и весей проехал Аввакум, много людей и обычаев видел, так что из его первого путешествия целая б книга составилась. «И колико дорогою было нужды, того всего много говорить». К рождеству в Тобольск поспели. Воевода Аввакума принял и послал его к архиепископу Симеону, чья епархия простиралась от Урала и до самого Тихого океана.
Знакомый еще по Макарьеву, архиепископ принял Аввакума хорошо. Поставленный на свой пост стараниями ревнителей, он еще не был после их разгрома в Москве, не стал еще рьяным никонианцем. «Тогда добр был, а ныне учинился отступник», — скажет впоследствии Аввакум.
Симеон уже год назад добился расширения своих прав. В тобольском Знаменском монастыре вместо игумена поставили архимандрита «с белой шапкой». Вдобавок к Софийскому протопопству учреждено было еще и Вознесенское. Так стало в Тобольске два собора, и Аввакума поставили «вознесенским протопопом», что являлось повышением. Под его началом были священник, дьякон, чтец, дьячки, пономарь.
Белый каменный Тобольск прекрасен. Он стоит в речной излучине, неподалеку от слияния Тобола с Иртышом, и с реки его башни и церкви на высоком откосе из-за своей стройности и устремленности ввысь кажутся невесомыми. При Аввакуме каменного города еще не было. Девять мощных деревянных башен стояли на горе, а еще выше вздымались тринадцать глав Софийского собора. Там, в крепости, хранились сокровища, которые собирали для царя со всей Сибири: шкуры соболей, рысей, белок… Одних соболей больше чем на двести тысяч рублей в год.
Некогда поблизости тут был город Искер, столица хана Кучума, разбитого Ермаком, послы которого «били челами» Ивану Грозному с «новым Сибирским царством». С той поры, когда письменный голова Данила Чулков поставил острог на высокой горе в излучине Иртыша, прошло едва более шестидесяти лет, а Тобольск уже превратился в столицу всей Сибири, завел свой герб — изображение двух стоящих на задних лапах соболей и вертикально поставленной между ними стрелой, получил право вести дипломатические переговоры с иноземцами.
Деревянный Вознесенский собор стоял на самом краю откоса, над глубоким ущельем Прямского взвоза, по которому проходила дорога в верхний город. Сверху Аввакум мог видеть нижний город, посады на Княжем лугу, дома русских, немцев, поляков, юрты татар, громадный базар, куда приходили караваны с товарами из самой Бухары.
Еще 19 ноября 1653 года архиепископ Симеон был вызван в Москву на собор. Никон решил добиться одобрения своих нововведений и заставить приложить к ним руку всех иерархов. В январе Симеон покинул Тобольск на целый год, приказав ведать духовными и вотчинными делами «своим дворовым людям» дьяку Ивану Струне и приказному Григорию Черткову, а не облеченному саном протопопа Аввакуму. Видно, посчитал, что Аввакум за месяц еще не освоился на новом месте, да и опасался ссыльного.
Но у Аввакума
Аввакум принялся смирять тобольскую вольницу, не зная меры в своем рвении. Обличая с паперти своих прихожан, он и здесь нажил себе много врагов.
А нравы были поистине вольные. Однажды вечером вошел Аввакум со свечой в храм… Впрочем, дадим слово самому Аввакуму:
«…В храмине прелюбодей на прелюбодеице лежит. Вскочили. И я говорю: «что се творите? не по правилом грех содеваете!» И оне супротивно мне: «не осужай!» И аз паки им: «не осужаю, а не потакаю». Прелюбодей мил ся деет и кланяется мне, еже бы отпустил. А женщина та беду говорит: «напраслину-де на меня наводишь, протопоп, и затеваешь небылицу! — брат-де он мне, и я-де с ним кое-што говорю». А сама портки подвязывает, — блудницы те там портки носят. И я говорю: «враг божий! — а то вещи обличают». И она смеется. Так мне горько стало, — согрешает, да еще не кается! Свел их в приказ воеводы. Те к тому делу милостивы, — смехом делают: мужика, постегав маленько, и отпустил, а ея мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ея спрятал. Дни с три во тьме сидела на холоду, — заревела: «государь, батюшко, Петрович! Согрешила перед богом и пред тобою. Виновата, — не буду так впредь делать! Прости меня, грешную!» Кричит ночью в правило, мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять и говорю ей: «хочешь ли вина и пива?» И она дрожит и говорит: «нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочик хлебца». И я ей говорю: «разумей, чадо, — похотение то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к богу презорство и бесстрашие: наедшися и напився пьяна, скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше». Потом дал ей чотки в руки, велел класть перед богом поклоны. Кланялася, кланялася — да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред богом, а мучю… Началя много, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»
В этом весь Аввакум, с его аскетизмом, с его суровостью и одновременно жалостью к жертвам своей суровости — «и плачю… а мучю»…
Но, как моралист, он терпит поражение и сознается в этом. Он всегда точен и правдив…
Другая его попытка воздействовать на грешника суровыми мерами оказалась более удачной.
Обитал в ту пору в «губительном Вавилоне», Тобольске, некий монах — пьяница, ерник и сквернослов. Напившись, он лез с кулаками на своего архимандрита, воевод ни в грош не ставил, срамил на площадях при каждой встрече…
Однажды ночью он решил покуражиться над Аввакумом. Грязный, расхристанный, опухший от пьянства чернец стоял под окнами его дома и, колотя кулаками в ставни, вопил:
— Учитель, эй, учитель! А ну подавай мне царствие небесное!
Наконец дверь отворилась, и на пороге выросла высокая фигура Аввакума.
— Чего тебе?
— Царства небесного хочу, да поскорей!
«Беда моя. Как быть?» — подумал Аввакум, и тут в голову ему пришла шальная мысль…
— А можешь ли ты испить чашу, которую я тебе поднесу?
— Могу! — дерзко ответил монах. — Сейчас давай, немедля!
Аввакум впустил монаха в избу и велел пономарю поставить посреди комнаты скамью, приготовить веревку потолще и топор, которым рубили мясо. А сам с книгой в руках стал читать отходную. Оторопевший монах слушал молча. Но когда ему велели попрощаться со всеми, а потом набросили на него веревку и распластали на лавке, весь хмель с него соскочил.
Монах дергался на лавке, кося глазами в сторону пономаря, взявшегося за ручку топора.