Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Потапчук И. В.

Бывшая служанка Висновской, Орловская, показала, что у умершей артистки чаще всего бывали Мышуга, Бартенев, Крживошевский, генерал Палицын. Висновская говорила свидетельнице, что не хочет выйти замуж за Бартенева, так как его родители делали бы ей, несомненно, много неприятностей. За Палицына ей тоже не хотелось выйти замуж, ибо он был слишком стар. Получив письмо от Бартенева, в котором тот угрожал самоубийством, она была необыкновенно встревожена, послала за каретой и вместе со свидетельницей отправилась в Лазенковские казармы, повторяя дорогой: «О боже, лишь бы нам не опоздать! Лишь бы мы нашли его живым!»

В последний день своей жизни, 18 июня, Висновская была в обыкновенном, хорошем расположении духа, и, уезжая из дому около 6 часов вечера, она заказала ужин и сказала, что будет дома около 9—10 часов вечера. Уходя, она взяла с собой что-то, завернув предварительно в бумагу.

Весьма нелестные показания о Висновской дал свидетель Брек, отчим владелицы магазина Далешинской, поставщицы артистки. Свидетель ставил Висновскую как женщину очень низко; она не имела ни малейшего понятия об обязанностях честной женщины и гражданки. Идеалом Висновской были лишь деньги и только деньги. Она никого в своей жизни не любила искренно, любила лишь настолько, насколько кто был богат. По мнению свидетеля, Висновская великая артистка, была одновременно еще более выдающейся комедианткой. Она про всех и каждого, кто на нее взглянет, рассказывала, что они желали жениться на ней.

Врачи Карповский и Штюмер, лечившие покойную, рассказывали, что Висновская была женщина крайне нервная, эксцентричная, подчас даже истеричная. Тем не менее она весьма и весьма дорожила жизнью; о смерти если и говорила иногда, то шутя или же кокетничая.

Генерал-майор Палицын, председатель правления варшавских казенных театров, показал, что познакомился с Висновской в 1881 году. Встречался он с ней чаще,

нежели с другими артистками той же сцены, потому что Висновская страстно любила читать книги, и он ей часто их одалживал. Покойная имела необыкновенно большие способности и один из самых выдающихся талантов, развитию которого в последнее время стали, впрочем, мешать крайне фантастические мечты, которым Висновская охотно предавалась. Она мечтала о каких-то кругосветных путешествиях, о поездке в Индию и т. п. Однажды артистка сказала свидетелю, что есть человек в Варшаве, сильно ее преследующий, угрожающий ей ежеминутно своею смертью; человека этого Висновская, по ее собственным словам, боится, как никого в жизни не боялась (речь шла о Бартеневе). Тогда Палицын посоветовал ей уехать в Англию, что она решила исполнить. Свидетель никогда не вмешивался в закулисные взаимные отношения артистов, Висновской же интересовался не как женщиной, но как весьма и весьма выдающейся артисткой.

Свидетельницы Штенгель и Крузевич показали, что Висновская не только не любила Бартенева, но даже чувствовала к нему отвращение, называя его «собачонкой» и т. п. Она говорила свидетельницам, что не может выйти замуж за человека, который так образован, что в друхстрочной записке на французском языке делает шесть ошибок.

Товарищи Висновской по театру — Татаркевич, Дылинский, Ядвига Чаки и Софья Нуаре показали, что Висновская была артистка необыкновенно способная и талантливая, память имела замечательную. Генерал Палицын относился к ней совершенно иначе, чем к другим артисткам: он, по-видимому, любил ее гораздо более, вследствие чего Висновская пользовалась в театральных сферах значительною властью. Свидетели знали о любви Бартенева к артистке, Висновская же неоднократно повторяла свидетелям, что посвятила бы несколько лет своей жизни, лишь бы отказаться от него. Покойная часто впадала в пессимистическое настроение и говорила в такие минуты своим близким: «Увидите, что я не умру естественной смертью».

Землевладелец Эдуард Михаловский познакомился с Висновской лет 10 тому назад. Производила она впечатление большой кокетки, каждый шаг которой рассчитан на эффект; держала она себя со своими знакомыми вольно, а свидетелю однажды даже предложила жениться на ней.

Петр Носов, корнет, показал, что двухмесячное знакомство его в 1889 г. с Висновской завершилось интимными отношениями, продолжавшимися, впрочем, недолго.

Феликс Крузе, редактор газеты «Утренний курьер», знает Висновскую с 1881 г. Она была ужаснейшей кокеткой, крайне неискренней, той же комедианткой и в жизни. Она была лишена эстетического чувства, и на сцене не одевалась для игры, а раздевалась, заботясь лишь о внешних эффектах. Несколько лет тому назад она должна была уехать за границу на год вследствие результатов своего увлечения артистом Мышугой, которого она, по словам свидетеля, страшно мучила. В сфере театральной она пользовалась влиянием, но в душе многие из ее товарищей по искусству ненавидели ее. В 1883 г. редакциями всех газет были получены анонимные письма о самоубийстве Висновской. Только три года назад она созналась свидетелю, что автором писем была она сама, и что она произвела эту суматоху с целью видеть, какое впечатление произведет весть о ее смерти. Она была очень нервная, впечатлительная, часто говорила о своей смерти и показывала кольцо с ядом кураре. В феврале 1889 г. она, говоря о Бартеневе, сказала свидетелю: «Вот увидите, что все это кончится тем, что он убьет меня...» Разыграть комедию смерти было для нее самым обыкновенным делом, и свидетель уверен, что 18 июня, еще за 5 минут до смерти, она играла комедию с Бартеневым, рассчитывая на известный эффект; но на этот раз она, очевидно, ошиблась в расчете, так как Бартенев оказался не из тех людей, которые позволяли ей морочить себя до бесконечности. На это указывают и предсмертные записки Висновской. «Зная хорошо ее характер,— говорил свидетель,— я думаю, что две из них, оставшиеся неразорванными, написаны ею были в спокойном состоянии духа, когда она не думала о действительной опасности. Игранная ею тогда опасная комедия в любовь и смерть не должка была, по ее мнению, привести к действительной кровавой развязке; по крайней мере Висновская на это не рассчитывала, хотя и показывала вид, что не шутит. Но другое действующее лицо, очевидно, думало иначе, и когда Висновская заметила в возбужденном ею Бартеневе решимость на убийство, а может быть, на самоубийство, тут уж комедия превратилась внезапно и неожиданно в действительную трагедию с развязкой, которой не желала Висновская, и тогда она написала те полные непритворного отчаяния три записки, которые найдены разорванными».

Сигизмунд Пржибыльский, литератор, Висновскую знал с 1881 г., бывал у нее редко. По его словам, она жаждала славы на театральном поприще, была большая кокетка и добивалась общего поклонения. Страсть влюблять в себя была у нее какой-то манией. За несколько недель до смерти свидетель встретил ее на улице похудевшею и вообще осунувшуюся. На вопрос, что с нею, Висновская ответила только: «Ах, какая я несчастная! Я хотела бы как можно скорее уехать. Довольно уже, будет с меня всего этого!» Вообще, ее обычная нервность, видимо, усилилась в последнее время. По мнению свидетеля, она никого не любила; взглядами и пожатиями руки она обнаруживала свои симпатии к человеку и подавала какие-то надежды; к этим приемам она так привыкла, что все это у нее выходило очень просто и казалось естественным.

Антон Мешковский, секретарь редакции газеты «Ежедневный курьер», с Висновской познакомился в 1882 г. Висновская в шутливом тоне называла Мешковского братом и была с ним на «ты». Круг ее знакомых в то время был очень мал и состоял из артистов и литераторов. Она в то время усиленно предавалась умственной работе, в ущерб своему физическому развитию. Вскоре она заметила, что ее труды по развитию таланта совершенно напрасны. Тогдашнее театральное управление не находило для нее соответственных ролей и затрудняло разными мелочами. Самолюбие ее страдало. Тогда в ней произошел переворот. Для сценических триумфов она стала прибегать к другому средству. Пользуясь недурною наружностью, при врожденном кокетстве, она стала привлекать к себе внимание на сцене более своею личностью. С тех пор у нее появилась масса поклонников, но вместе с тем появился и новый элемент в ее жизни. Она заметила, что большинство ее поклонников были просто самцы, ожидавшие ее падения; она должна была вести двойную игру, поддерживая, с одной стороны, приверженность к себе ее поклонников, а с другой — защищаясь от их сластолюбивых поползновений. Она нуждалась в нравственной поддержке, но не находила ее среди окружающих. Напротив того, все, что она видела вокруг себя, толкало ее в пропасть. Вступив на путь моральной порчи, она точно по наклонной плоскости шла все дальше и дальше по этой дороге, считая не более как фарсом всякие мужские вздохи и клятвы; она приучилась не верить им, а только забавляться ими, пользуясь для этого чувствами своих обожателей, как материалом, добываемым изобретательностью своего кокетства. «В 1887 г. однажды, ни с того ни с сего, Висновской пришло в голову отравиться вместе со мною,— рассказывал Мешковский,— и отдаться мне в последние 15 минут своей жизни. Она вынула из бюро флакон с хлороформом, намочила им платок и стала нюхать; я ударил ее по руке, платок упал, но хлороформ успел уже подействовать, и она упала в обморок. Я сильно потряс ее, и она пришла в чувство. Это было поздно вечером. Когда она очнулась, я ушел домой. На следующий день я сделал ей упрек по поводу ее легкомысленности, а она в шутливом тоне мне отвечала: «Ты, брат, думал, что сестра твоя серьезно отравится? Погоди, надо еще показать нашей публике хорошенькую роль. Ты молодой трус!» Когда Висновская возвратилась после путешествия 1887 года, то переменилась еще больше; той сердечной теплоты, которою веяло от нее в прежние годы, не осталось и следа; в разговорах чувствовалась дерзость и холод; сценический успех ее возрастал, но спокойствие стало уменьшаться. Между ее знакомыми появился новый элемент, которого прежде не было: она стала принимать военных. Этот новый элемент оттолкнул отчасти от Висновской старых ее знакомых, многие из которых, преимущественно из мира журналистики, считали для себя стеснительным встречаться у нее с военными и совершенно перестали посещать ее, вследствие чего интеллигентный кружок, в котором она когда-то вращалась, значительно сократился. Висновская видела это, понимала, что очутилась вне того общества, которое содействовало развитию ее артистического таланта и что возврат к прежнему едва ли возможен, и приходила от этого в бешенство, она была слишком горда и амбициозна для того, чтобы сознаться в своих ошибках, и, устраивая свою жизнь на этих новых началах, сама отрезала себе путь к отступлению. Как эта жизнь ее, так и новая квартира устроены были таинственно, темно и душно.

Разговоры велись свободные, и в Висновской стала развиваться чувственность. Однажды она долго расспрашивала Мешковского о лесбосской любви и т. п. Она охотно заводила разговор на эти темы и ясно стала обнаруживать болезненное раздражение своего ума. В ней проявились сильные симптомы неврастении. В последнее время общественное мнение ее раздражало, и она, не принимая мер к устранению дурных условий своей жизни, вела только борьбу сама с собой и предавалась самоистреблению. Нервозность развилась у нее до высокой степени и рядом с этим желание взять от жизни все, что только возможно. Принципом ее стало: жить и пользоваться жизнью! Недели за две до смерти она как-то сказала: «Каждая женщина должна поступать как купор, пробовать каждое вино, но ни одним мужчиной не упиваться». Дней за десять до смерти Мешковский обедал у Висновской. Она плакала, рассказывая свою жизнь, и жаловалась,

что все требуют ее тела, а не души, что ее поклонники страшно ей надоели, что она путается в обещаниях, которые дает каждому; что все хотят жениться на ней и преимущественно генерал Палицын; что никого из них она не любит и теряет голову, не зная, что делать и как из всех этих затруднений выйти. 15 июня Висновская разговорилась о своем положении и сказала, что решилась уехать на продолжительное время за границу, но предварительно съездить для отдыха в Галицию на несколько недель, а потом поедет на год в Америку, рассчитывая, что за этот период времени о ней забудут и все толки умолкнут, а вернувшись, примется за труд и будет вести другой образ жизни. «Буду хорошей полькой и твоей сестрой опять,— сказала она Мешковскому,— будь спокоен; только мне надо уехать!» Висновская о Бартеневе Мешковскому ничего не говорила, и, по словам свидетеля, не заметно было, чтобы она его любила. Трудно объяснить, какую она имела цель, назначая Бартеневу свидание. Вероятно, она хотела окончательно с ним переговорить перед отъездом и поиграть с ним в любовь — занятие, которое всегда ей доставляло удовольствие. Те две записки, которые были найдены целыми, очевидно, были написаны первыми. «Для меня,— говорил свидетель,— представляется несомненным, что она тогда еще играла комедию; но когда увидела, что зашла уж чересчур далеко и почувствовала действительную опасность, тогда и написала те три записки, которые найдены изорванными, хотя в них видна еще актриса. Недели за три до смерти Висновской я был у нее, и она, отыскивая какую-то карточку, открыла верхний ящик правого шкафчика у зеркала в гостиной; в этом ящике я увидел револьвер большого калибра, ныне мне предъявленный, и спросил Висновскую, не гусарский ли это револьвер, подразумевая Бартенева, на что она ответила: «Ну да, гусарский!» В другой раз, недели за четыре до смерти, когда я сидел у Висновской, послышался в передней металлический звук вроде сабельного, и я сказал, что, вероятно, пришел Бартенев. Висновская вздрогнула и заметила: «Ах, это смерть моя!» О самоубийстве Висновская никогда ничего мне не говорила».

Казимир Залевский, издатель-редактор газеты «Век», показал: «Познакомился я с Висновской в 1881 г., когда она начала играть в моей комедии «Жена подкомория». В 1881 и 1882 г. я бывал у нее часто, а потом посещал реже. Еще в начале нашего знакомства она мне говорила о частых посещениях Палицына и о том, что он подарил ей шнур кораллов и штуку бархатной материи. Висновская была очень кокетлива и действовала в этом отношении наступательным образом: близко садилась, брала за руку, уверяла человека, что он неизбежно должен в нее влюбиться и т. п. Цель этих заигрываний была вполне понятна. Писателей она старалась расположить для получения хороших ролей, а других — для аплодисментов и обеспечения себе театрального триумфа. Преследование этих целей было настолько настойчивым, что превратилось у нее в своего рода манию. Затем в Висновской стала проявляться нервная раздражительность, она стала жаловаться на свою судьбу, часто плакала, страдала от головных болей и мигрени и стала относиться ко всему пессимистически. В 1887 г. она уехала за границу. По возвращении, через год, она стала играть с большим чувством, но все выходило у нее как-то ужасно нервно. О Палицыне, состоявшем уже тогда в должности председателя театров, говорили, что он влюблен в Висновскую, часто у нее бывает и хочет на ней жениться. Висновская приобрела огромный вес в театральном мире. В театре шли только те пьесы, которые нравились Висновской, а остальным не давали хода. В прошлом году она уехала на полтора месяца на гастроли в Краков, и, по слухам, вступила в интимные отношения с каким-то богачом. Возвратившись в Варшаву, она просила меня зайти и прибавила, что не выйдет из квартиры до тех пор, пока не повидается со мною. Когда я пришел, она мне говорила, что ездила из Галиции в Венецию, что Палицын просил ее приехать в Берлин, куда она и прибыла, и уговорил ее вернуться в Варшаву, куда она и не думала уже возвращаться. Во время разговора она вдруг устремила глаза в угол комнаты и стала на что-то показывать пальцем, говоря, что видит что-то. Я сначала принял это за комедию, но потом заметил, что она как-то судорожно вся съежилась, похолодела и на ее лбу выступил пот. Успокоившись, она сказала, что видела дьявола, что она видит его уже в третий раз и что это привидение притягивало ее взор, и что на лице у этого дьявола виднелся кровавый шрам, из которого струилась кровь. Из этого я заключил, что она серьезно больна, что это очевидное проявление психоза, и что ей грозит помешательство. Нервозность ее развивалась все более и более, раздражительность усиливалась, и, мало-помалу, ей стала изменять память; в последние недели своей жизни она уже не могла выучить своей маленькой роли в комедии «Ой, мужчины, мужчины!» Хотя она играла в этой комедии, но довольно плохо; она говорила мне о своем предчувствии, что эта роль последняя в ее жизни. В последнее время она стала забывать даже прежние свои роли в других пьесах и вообще играла гораздо хуже, чем прежде. Болезненный процесс упадка умственных сил рядом с нервным раздражением шел у нее очень быстро. В последний раз видел ее за кулисами 15 июня; она играла в пьесе «Ой, мужчины, мужчины!» и была в сильном нервном раздражении. Между прочим, она тогда сообщила мне, что генерал Палицын разрешил ей годовой отпуск. Я советовал ей, если она непременно хочет уехать, отправиться во Львов, и обещал послать к ней директора львовского театра Шмидта для переговоров. На следующий же день я послал к ней Шмидта, и он сообщил мне, что Висновская согласна ехать во Львов, но требует 6 тысяч флоринов в год. Шмидт еще не решил, как он поступит в этом случае. Содержание пяти предъявленных мне записок (двух целых и трех разорванных) несомненно доказывает, что Висновская разыгрывала с Бартеневым комедию, чего он, по всей вероятности, не понимал. Без сценических приемов она не могла обойтись, потому что она настолько сроднилась с ними, что сама собой никогда почти не была. Игра чувствами — это был ее конек, любимое занятие, которое она переносила со сцены в жизнь, но на этот раз она, очевидно, ошиблась в расчете. Целые записки были написаны несомненно первыми, когда Висновская была еще далека от мысли об опасности. Я уверен, что если бы эта комедия не окончилась так трагически, Висновская непременно показала бы эти записки тем, кому они были адресованы: одну матери, другую генералу Палицыну, и не упустила бы случая похвастать, что она уже была на краю опасности и даже в этот последний момент помнила о них. Когда же она увидела, что действительная опасность возможна и Бартенев застрелится на ее глазах, тогда она для оправдания себя же самой написала, очевидно, те три записки, которые найдены изорванными. Она могла сама же их изорвать, предполагая, что в таком виде они будут иметь больше значения как доказательства ее невиновности. Я убежден, зная ее характер и манеры, что даже в самый последний момент она не чувствовала действительной опасности, даже когда приготовлялась пить опиум, и тогда была уверена, что Бартенев вырвет из ее рук отраву, оторвет от рта и не даст погибнуть. До момента выстрела мне все понятно в этой драме. И яды, и револьвер она могла сама принести; все это в ее вкусе и очень на нее похоже; но сам факт смерти не мог произойти по ее желанию. В увлечении она могла даже выпить опиум, потому что Бартенев ее не удержал, но тогда она просила бы его скорее послать за доктором, чем покончить выстрелом, так как она слишком любила жизнь и расстаться с жизнью она не могла. Я имею еще в виду то обстоятельство, что Бартенев и Висновская были в тот момент сильно навеселе. Висновская была не прочь при случае выпить и однажды говорила мне, что выпила одна полбутылки коньяку, а в другой раз она при мне у себя в квартире допивала одна бутылку портера. При ее нервозности ей немного и пить нужно было для того, чтобы уже от этого одного прийти в совершенно ненормальное положение. Что касается выражений «ловушка» и «западня» и что ее «втянули», то смысл этих выражений может быть понятен только тогда, если принять во внимание все прошлое Висновской. Квартира, где она умерла, действительно могла казаться ей западней, но не в том смысле, что она чувствовала себя там лишенной свободы в буквальном смысле, а в том, что без скандала, пожалуй, ей не удастся выйти оттуда. Выражение «мне предстоит умереть» употреблено было ею, очевидно, для объяснения того, что и ей самой грозила опасность. Выражение «втянули меня» я понимал в том смысле, что не один только Бартенев, но и другие способствовали нравственному ее падению. Все это было написано Висновскою, по моему убеждению, для оправдания самой себя на случай, если бы Бартенев при ней там застрелился, но не ввиду опасности для собственной ее жизни. Она затеяла опасную игру с Бартеневым, и на это следует смотреть как на одну из ее обыкновенных эксцентричностей. Вообще, при оценке действий Висновской необходимо иметь в виду эту ее особенность, в противном случае многие из ее поступков будут казаться непонятными. Насколько я заметил, Висновская не любила своей матери, хотя прямо этого она никогда не высказывала. Я думаю, что прошлое матери Висновской, не отличавшейся в замужестве особенною стойкостью в нравственном отношении, и ненормальное умственное состояние отца Висновской, окончившего, по слухам, жизнь самоубийством, вероятно, не прошли бесследно для Марии Висновской».

Владимир Фольборт, эскадронный командир лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, показал: «Бартенев, вступив в полк, умел себя замечательно хорошо поставить среди товарищей. Доброта его выражалась в отношении и к нижним чинам. 15 июня мы с эскадроном были в поле; утро было замечательное, местность живописная; среди разговора Бартенев вдруг сделался меланхоличным и заговорил на тему, что он не так себе представлял жизнь, как она есть на самом деле, что родители его не понимают, не желают доставить ему счастья, но потом оборвал разговор, предложил выпить, а затем предлагал мне в воскресенье поехать с ним и с Висновской ужинать, но я от такого предложения отказался. В понедельник, 18 июня, на ученье я встретился у эскадрона с Бартеневым, и он мне сказал, что чувствует себя нехорошо после вчерашней попойки и что он не хотел бы выезжать в строй. После ученья мы сели завтракать; Бартенев пришел к концу завтрака, съел что-то и предложил нам выпить шампанского; я выпил стаканчик, скоро ушел и больше Бартенева не видел. Бартенев отличается крепким телосложением, но он человек довольно нервный и очень впечатлительный. Особенно на него действовала музыка и сценические представления, доводившие его иногда до слез. Он добрый, веселого нрава, склонен к восторженности, любит музыку и пение, сам обладает высоким тенором; играет чуть ли не на всех инструментах. Жестокости в его характере нет. Умственно он здоровый человек».