Русский ад. Книга первая

Караулов Андрей Викторович

– Очень жестоко, – подтвердил Олеша.

Егорка тоже хотел что-то сказать, но не успел, Чуприянов повернулся прямо к нему.

– Кукурузь осинку обратно в лес, – приказал он, открывая «Волгу». – На сегодня есть работа?

– Как не быть, всегда есть…

– Вот и давайте, – Чуприянов хлопнул дверцей машины. – Потом поговорим.

«Волга» медленно въехала в ворота усадьбы.

Чуприяновский дом был очень похож на купеческий: крепкий, огромный; такой дом сто лет простоит, и ничего ему не сделается; хозяева, это видно сразу, любят дом, в котором они живут.

– Значит,

Ельцин так и не понял, что Россия – крестьянская страна… – Чуприянов снял шапку, расстегнул дубленку и спокойно, не торопясь, продолжал только что прерванный разговор.

В нем была та глубокая русская основательность, неторопливость, которые с первого взгляда вызывают уважение.

– Кто его знает, Иван Михайлович, что он понял, что нет… Он же – ускользающий человек, этот Ельцин. Как и Михаил Сергеевич, кстати, они ведь очень похожи друг на друга, между прочим! Помню, в Тольятти, перед рабочими, Горбачев торжественно объявляет: в двухтысячном году Советский Союз создаст лучший в мире автомобиль. «Это как, Михаил Сергеевич, спрашиваю его уже под вечер. Откуда он возьмется? Лучший в мире – это двадцать-тридцать современнейших заводов в цепочке, их же построить еще надо, рабочих вырастить, инженеров…» – «А, Микола, политик без популизма, – засмеялся Горбачев, – это не политик!»

Вот дословно… я запомнил. А у нас, между прочим, сто процентов образованная страна. И ложь народ хорошо чувствует. Забываем об этом? Почему забываем, кто скажет?..

Они медленно прошли в гостиную и сразу сели за стол.

– Скажите, Иван Михайлович, дорогой, где может быть рай в стане, где пять из семи смертных грехов – это сам жизни страны? Как выдумаете?

– Но, с другой стороны, – возразил Чуприянов, – Янгель построил же «Воеводу», а Лозино-Лозинский – «Буран»? На подходе рельсотрон, ничего?

Чуприянов располагал к себе, видно было, что мужик он открытый.

– Грибочки, Николай Яковлевич… – Чуприянов протянул ему большую миску с рыжиками.

– Спасибо, с удовольствием.

– На здоровье!

Разговор был какой-то рваный, его нити рвались, но поговорить им хотелось.

– Сталин, – вздохнул гость из Москвы, – заставил работать на ВПК всю страну. Каждый день Сталин готовился к войне. Да он и сам бы ее начал, как с Финляндией, что ж было Гитлера ждать?

А Гитлер опередил. Решение принял после Молотова, его визита в Берлин, потому что Сталин (устами Молотова) поставил ряд совершенно невыполнимых условий по отношению к Финляндии, Прибалтике и Румынии.

– Вот как?

– Да, читайте допросы Кейтеля, ему можно верить. Зачем нужна дипломатия, провоцирующая войну? Как все самоуверенные кавказцы, Сталин совершал невероятные глупости. Отсюда – катастрофа 41-го года, хотя в первый день войны мы уничтожили, между прочим, более 400 немецких самолетов. Не знали? И я не знал. 22 июня мы столько сбили немцев, сколько никогда потом, вплоть до мая 45-го, не сбивали. Какой подъем был! Сегодня даже представить невозможно. Но именно потому, что все силы тогда были брошены на оборонку, у нас не было нормальных тракторов. Не было, Иван Михайлович! Танки были, тракторов

нет. И весь космос, кстати, строился как военный. Первый пуск, кстати, был с подводной лодки. Стрелял Королев, потом подрос Макеев, его ученик…

В доме жарко топилась огромная печь. Стол, накрытым на двоих, изнывал от разносолов. У печки хлопотала стройная, высокая, но некрасивая девочка.

– Катя, моя дочь, – потеплел Чуприянов. – Знакомься, Катюха. Академик Петраков. Из Москвы. Слышала о таком?

– Николай Яковлевич, – стушевался Петраков, протягивая руку.

– А клюква где? – Чуприянов по-хозяйски оглядел стол.

– Где ж ей быть, па, как не в холодильнике?

По улыбке, вдруг осветившей ее лицо, Петраков понял, что Катя ужасно любит отца.

«Клюквой» оказалась водка, настоянная на ягодах.

– А вот, возвращаясь к Горбачеву, другой пример, – неторопливо продолжил Петраков.

Ему очень хотелось поговорить, причем по душам, совершенно открыто, да и обед обещал быть знатным: на костре во дворе, рядом с большой белой собакой, спавшей, похоже, с самого утра, в огромной, похожей на ведро, кастрюльке варилась уха. Рыбка лежала рядом, на столике, – Катюха вот-вот бросит ее в кастрюльку.

– 86-й, Иван Михайлович, – продолжал Петраков. – Целиноград. Доказываем Горбачеву: если хлеб стоит 12 копеек батон, селянин будет кормить скотину хлебом; силос и комбикорма в два раза дороже.

Но хлеб-то мы за доллары покупаем в Канаде! До того дошла страна, что уходит на зерно миллиард долларов. В год! И Яковлев, помню, Александр Николаевич вписал Горбачеву в доклад небольшой, аргументированный абзац: цены надо поднять на шесть копеек за булку!

Михаил Сергеевич – у микрофона, народ его приветствует, перестройка, про шесть копеек – ни гу-гу.

Исчез абзац, будто корова слизала!

Мы – к Горбачеву. Как так, Михаил Сергеевич?! Народ в деревнях скотину хлебом кормит, а мы – миллиард за зерно!

Молчит Горбачев. Вроде как нас не слышит. Яковлев наступает, я наступаю… И вдруг Раиса Максимовна… она всегда как бы выпевала слова: А-александр Николаевич, Нико-о-лай Яковлевич… не может же Михаил Сергеевич войти в историю… как Генеральный секретарь, который повысил цены на хлеб…

– Во баба! – вырвалось у Чуприянова. – Нельзя ж стране жить женским умом!

Петраков согласно кивнул головой и подождал, пока Чуприянов нальет рюмки.

«Клюква» сверкала как сверкают на солнце рубины.

– Ну что ж… – Чуприянов разлил водку. – Понеслись, выходит? Я, Николай Яковлевич, приказал Катюхе на закуску всегда подавать горячую картошечку. Чтоб помнили все, кто мы и откуда, из каких краев…

Чуприянов улыбнулся – широко, по-русски…

– Я думаю, Андропов судил о Горбачеве исключительно по Раисе Максимовне, – продолжал Петраков, отправив в рот сразу несколько рыжиков. – Глядел на нее и думал – вот она, новая, нормальная Россия! Умнейшая женщина, между прочим. А Андропов замкнут, скрывает от всех одиночество, если улыбается – то через силу, как-то вымученно, от одиночества сочиняет стихи… – заметил Петраков. – Вы читали его стихи?