Русский аркан

Громов Александр Николаевич

Теперь пришел черед возмутиться:

– Позвольте! Я французский гражданин, и я патриот!

– А кто вам сказал, что мы потребуем от вас что-либо предосудительное? – засмеялся русский. – Нет-нет, нам не нужны ренегаты, мы ими брезгуем… Но разве просьба вести дневник вас затруднит? Позднее мы сообщим вам темы, которые нас особенно интересуют. И самое главное, скромные усилия таких людей, как мы, не нанесут вашей прекрасной стране ни малейшего ущерба, наоборот, они помогут делу сближения Франции и России…

Консул криво улыбнулся. Русский молчал, изображая статую Приветливости.

В беседе наступил черед Главной Паузы, после которой может начаться легкомысленный с виду, а на деле предельно серьезный разговор о деталях предстоящего «сотрудничества». И консул уже знал, что такой разговор состоится.

Знал это и русский.

«Св. Екатерина» бросила якорь в четверти мили от берега. Лопухин посчитал необходимым солгать команде, будто бы местный губернатор отказал русским в стоянке у портовой стенки. «Иначе их не удержишь, – одобрил решение Кривцов. – Неделю будем выковыривать наших героев из кабаков. Чисто по-человечески я их понимаю, но…»

«Но матрос прежде всего матрос, а потом уже человек», – вероятно, мог бы договорить он, но не стал изрекать давно известное. И сам он был прежде всего командиром баркентины, а уже потом человеком. Лопухин видел, как хочется Кривцову ступить на твердую землю вместо качающейся палубы, да и кому не хотелось бы? Но Кривцов ни за что не позволил бы себе съехать на берег раньше команды.

Вскоре между берегом и «Св. Екатериной» засновали баркасы. На баркентину везли воду в бочках, солонину, горы удивительно дешевых тропических фруктов, уголь в преогромных мешках и живых свиней цвета угля.

– Знамо они от солнца такие черные, – рассуждал, презрительно косясь на хрюкающий груз, матрос с серьгой в ухе. – Как негры в Африке. И тощие какие, глянь! Не, с них много сала не возьмешь. Свиньи – животные нежные. При такой жаре из них сало живьем вытапливается…

Вечером матросы метали жребий: кому ехать на берег, а кому ждать своей очереди до завтра, а то и до послезавтра. Кривцов распорядился отпускать ежедневно не более трети команды. Деньгами снабжал скупо.

– А на гульбу? – тщетно канючили недовольные. – Добавить бы надо, вашбродь! Ну что на энту денежку укупишь?

– Что купишь, то и твое. Марш! Следующий!..

– Как же это, ваше благородие? – не унимался проситель. – Нищие мы, что ли? Что о нас, о русских, подумают?

– Кружку пива выпьешь. Или стакан пальмового вина, есть тут такое. Авось останешься в уме и на местных баб не полезешь. Дурную болезнь захотел приобрести за свои деньги, дурья твоя голова? Так здесь это запросто. Следующий!

Над сконфуженным матросом, сжимающим в кулаке несколько монет, ехидничали те, кому выпало оставаться на борту, проклиная жару и такой лакомый берег, до которого хоть зубами скрипи, а не дотянешься:

– Видал? Кум королю! Весь остров на корню скупит.

– Сувениру мне привези, не забудь. Крокодилу сушеную.

– Ты гляди все вино на берегу не выпей! Хоть понюхать оставь…

– Поделился бы достатками, Степаныч!

– Глянь, братва, как он деньги в пятерне жмет! Миллионщик!..

В стороне, не принимая участия в обстреле счастливчиков

шуточками, собралась небольшая группа матросов во главе с боцманом Аверьяновым. Они о чем-то переговаривались.

– Хлебнем с ними лиха, – тихонько шепнул Кривцов наблюдавшему за погрузкой Лопухину.

Тот только пожал плечами и ничего не ответил.

Еропка тоже получил увольнительную и толику денег. Вернулся он за полночь не сильно пьяный, то есть шатающийся, но не падающий, и принес что-то в свертке. По стеклянному звону подумали было, что слуга запасся вином – то ли для барина, то ли для себя. Оказалось не совсем так.

Поздно ночью немногие оставшиеся на баркентине были подброшены диким воплем, донесшимся из кубрика. За ним последовал удар мягкого тела о твердое – шмяк!

– Не виноват я, барин, – бубнил утром Еропка, глядя в пол и временами шмыгая носом с видом оскорбленной добродетели. При этом он болезненно морщился, ощупывал слегка скособоченное туловище и временами тихонько охал. – Ей-свят, нет моей вины вот ни на столечко. А завсегда мне страдать. Все беды от доброты моей, а рази ж азият доброту оценит? Да ни в жисть!

– Еще раз спрашиваю: чего ты не поделил с Кусимой? – С каждым однотипным вопросом металл в голосе Лопухина твердел и ощетинивался сверкающими лезвиями.

– Дак я ж и говорю, барин: ничего. Добра только хотел. А кто пострадавший? Я и есть пострадавший. Так уж на роду мне, видно, написано. Горькая моя планида. Как швырнет он меня – я в переборку и влипни, как лягуха. Думал, преставлюсь. Мало того, что японец меня изувечил, так еще и вы совсем горькой хотите сделать жизнь мою, и без того задрипанную…

Слуга всхлипнул.

– Ну-ну. На жалость-то не дави, знаю я тебя… Рассказывай по порядку, что и почему.

– За медицину пострадал, – вздохнул Еропка.

– Неужели? Ты же говорил, что за доброту.

– За доброту и за медицину. А может, за аптекаря. Жулик он, по-моему. Да вы сами поглядите, барин! Во! – И перед Лопухиным явилась небольшая початая бутылка с прозрачной жидкостью, заткнутая пробкой, но тем не менее издававшая резкий запах.

– Косметическое средство «Лорелея». Оказывает благотворное влияние на кожу, устраняет старческие пигментные пятна и желтизну. Только для наружного употребления. Изготовлено в Берлине, – вслух перевел граф немецкую надпись на этикетке. – Ты пил это, что ли?

Слуга обиженно замотал головой.

– Кусиму поил?

– Да нет же, барин! Мне аптекарь показал, как надо. Капнул йоду на прилавок, пальцем растер, а потом ваткой с этой микстурой провел – и нету желтизны. Ну я и купил… для японца.

– Так-так, – произнес граф, кусая губу, чтобы не рассмеяться.

– Для его же пользы, барин! Взял я паклю, намочил этой жижей, подступил к азияту и давай ему рожу тереть. Он сперва терпел, потом зафыркал, залопотал по-своему, отстранился и поклоны кладет. Я так решил, что он меня благодарит по-басурмански. Стой, говорю, куда, я ж еще только начал. Мне, говорю, возиться с тобой вовсе не в охотку, ан отмыть тебя, нехристя, надобно. Видишь, говорю, не отходит желтизна, значит, драить надо сильнее…