Русский дневник
Шрифт:
Мы были одеты в лучшие костюмы, которые выглядели довольно неряшливо и потрепанно. На самом деле, это был просто позор, и Суит-Лане не было за нас даже немного стыдно. У нас не было вечерних костюмов. Честно говоря, в тех кругах, где мы вращались, мы никогда не видели вечерних костюмов. Может, они есть у дипломатов, не знаем.
Речи за этим застольем были длинными и сложными. Большинство приглашенных знали, помимо русского, другие языки - английский, французский или немецкий. Они выразили надежду, что нам понравилась поездка по их стране. Они надеялись также, что мы собрали необходимую информацию, за которой приехали. Они снова и снова пили за наше здоровье, Мы ответили,
Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он погрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться. Г-н Хмарский попытался произнести речь, но спор продолжался, и Хмарского не слушали. Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. Г-н Караганов произнес примирительную речь, и все улеглось.
То, что я не пил водку, а заменил ее на вино, сильно успокоило мой желудок, хотя меня, может, и посчитали слабаком, зато я был слабаком на пути к выздоровлению. Просто вешка со мной не ужилась. Ужин завершился на хорошей ноте около одиннадцати вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать…
Мы должны были уезжать в воскресенье утром. Вечером в пятницу мы пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, раздался неожиданный телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Наконец-то он получил указание из Министерства иностранных дел! Пленки необходимо было проявить и каждую внимательно просмотреть прежде, чем их можно будет вывезти из страны. Он мог бы выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, - три тысячи снимков. Интересно, как это можно было бы сделать в такое короткое время? Никто же не знал, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано поутру за ними пришел человек. Капа промаялся целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла цыплят. Он строил планы - из страны он не выедет, пока ему не вернут пленки. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате. Он дважды или трижды вымыл голову, но совсем забыл принять ванну. Он мог бы родить ребенка при затрате даже половины сил и страданий. Мои записи никто не попросил. Да и попросили бы, никто бы их не прочитал. Я сам с трудом разбираю свой почерк.
Весь день мы ходили по гостям, щедро раздавая обещания прислать разным людям разные необходимые вещи. Мы думаем, что Суит-Джо было грустно расставаться с нами. Мы таскали у него сигареты и книги, носили его одежду, пользовались его мылом и туалетной бумагой, надругались над его скудным запасом виски, всячески злоупотребляли его гостеприимством, и все-таки, мы думаем, он сожалел, что мы уезжаем.
Половину времени Капа составлял планы контрреволюции на тот случай, если что-нибудь случится с
Было еще темно, когда мы проснулись, чтобы ехать в последний раз в аэропорт. И последний раз мы сели под портретом Сталина, и нам показалось, что он сатирически посмеивается над своими медалями. Мы выпили наш дежурный чай, и Капу начало трясти. А потом пришел человек и передал в его собственные руки коробку. Это была коробка из плотного картона, перевязанная веревкой, а на узлах были маленькие свинцовые печати. Ему нельзя было распечатывать коробку прежде, чем мы минуем Киев, нашу последнюю, перед Прагой, остановку.
Нас провожали Караганов, Хмарский, Суит-Лана и Суит Джо Ньюмен. Наш багаж был намного легче, чем раньше, потому что мы раздали все лишнее - костюмы, пиджаки, камеры, все оставшиеся вспышки и неотснятые пленки. Мы залезли в. самолет и заняли свои места. До Киева было четыре часа лета. Капа держал коробку в руках, но открыть не смел. Если сломать печати, ее не пропустят. Он прикинул на руке, сколько она весит.
– Легкая, - жалким голосом произнес он.
– Там лишь половина пленок.
Я предположил;
– Может, они туда камней наложили, а пленок там и вовсе нет.
Он потряс коробку.
– Похоже, что это пленки, - сказал он.
– А может, старые газеты?
– спросил я.
– А ты - сукин сын, - заметил он. И стал спорить сам с собой.
– Что они хотели изъять? Ведь там же нет ничего плохого.
– Может, им просто не нравится, как Капа снимает, - предположил я.
Самолет летел над огромными равнинами, лесами, полями и серебристой извилистой речкой. День был прекрасным, и низко над землей висела голубая осенняя дымка. Стюардесса отнесла экипажу лимонад, вернулась и откупорила бутылку себе.
В полдень мы приземлились в Киеве. Таможенник весьма поверхностно осмотрел наш багаж, но коробку с пленками схватил. Он был явно предупрежден. Таможенник разрезал веревки, - Капа все время смотрел на него, как овца перед закланием. Потом таможенник улыбнулся, пожал нам руки, вышел, дверь закрылась, и заработали моторы. Когда Капа вскрывал коробку, у него тряслись руки. Вроде бы все пленки были на месте. Он улыбнулся, откинулся назад и заснул прежде, чем самолет поднялся в воздух. Кое-какие негативы забрали, но немного. Они вынули пленки, на которых было много видов сверху, также исчезла фотография безумной девочки из Сталинграда и снимки пленных, но не взяли ничего, что нам казалось важным. Фермы и лица, фотографии русских детей - все это было здесь, именно за этим мы сюда и ехали.
Самолет пересек границу, в первой половине дня мы приземлились в Праге, и мне пришлось будить Капу.
Ну вот и все. Это о том, за чем мы поехали. Мы увидели, как и предполагали, что русские люди - тоже люди, и, как и все остальные, они очень хорошие. Те, с кем мы встречались, ненавидят войну, они стремятся к тому, чего хотят все: жить хорошо, в безопасности и мире.
Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит никого. Левые скажут, что он антирусский, правые - что он прорусский. Конечно, эти записки несколько поверхностны, а как же иначе? Мы не делаем никаких выводов, кроме того, что русские люди такие же, как и все другие люди на земле. Безусловно, найдутся среди них плохие, но хороших намного больше.