Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью
Шрифт:
Но наша ночная душа — цветок, что распускается лишь ночью, и наблюдать за ней другому через глаза — то же, что изучать поведение летучей мыши днем, направив на нее прожектор Лишь если б могли читать звуки храпа и свиста другого существа в то время, как сами мы тоже спим, — вот было бы единственно адекватное жизни ночной души познание. Так что лишь самому мировому духу внятно, что говорит ему человеческое существо, когда он в него заходит Однако, как в одной мере огня, языка пламени, есть мера тепла и мера света, так и наша ночная индивидуальность — это мера тепла, имеющая эквивалент в мере света, в образе души дневной. Значит, представляя последнюю, можно представить себе и ночную. Но ведь есть же тепло без света — и бывает, что весь огонь исходит теплом, не вспыхивая светом, и наоборот, бывает, что он светит, но не греет. Значит, не прочесть нам соответствие души дневной и души ночной, хотя оно, верно, есть, но у каждого индивидуальна именно координация дневной и ночной индивидуальности, их соотношение имеет особую меру Метод же Фрейда, когда он переводил язык сновидений на язык идей и слов — дневных представлений, предполагал как бы единую шкалу и нормы взаимных вытеснении между сознанием (светом) и бессознательным, либидо, сексом (ночью, теплом) А именно кванты, меры разные у людей; и оттого каждое существует — собственное «тело отсчета»
Речь — как любовь
4 I 67 Итак, ночная душа — это песня без слов, бессловесная тварь И не поймешь — что слышится в хрипах и стонах- мука от того, что наша душа покинута светом и отдана на растерзание темным стихиям? или облегчение: душа сном успокаивается, снимает напряжение и выдавливает из нашего состава чернь, бесов, которые, корчась, выламываясь и упираясь, с хрипами сожаления покидают наше жилище? Ночью, значит, когда нет притока земли, воды и света, а лишь воздух, — наш состав прочищается, и утро вечера мудренее не только потому, что утром солнце раздает нам ум — свет, но и потому, что свет падает на прочищенную субстанцию нашу Иначе бы, если мудрость нашу составлял бы лишь свет, мы были мудренее к концу дня, ибо весь день свет в себя поглощали АН нет- утро вечера мудренее К вечеру накапливается житейская мудрость, опыт (старики в этом смысле мудры) Но все равно — устами не старика, а младенца глаголет истина А младенец был все время во тьме утробы, тогда как старик — всю жизнь на свету дня. Но младенец зато, выйдя из утробы, не получает от утра свет, но сам излучает свет, есть утро и солнышко И речь младенца — лепет, как и звуки сонного Ночью дыхание отдыхает. Утром оно встает на работу вместе с солнцем Как рассеивает по миру лучи, как руки производят и умножают вещи, так и дыханье — слова
Мировой воздух словно для того заманивается и захватывается в наши оковы, как в свободу, чтобы, выпущенный оттуда, на обратном пути, ликуя, возглашал, праздновал свободу — как высвобождение
Членораздельные звуки производятся только на выдохе попробуйте говорить на вдохе- будете давиться только, а ничего не получится. Значит, чистым духом, целомудренным, из мира в нас входящим, слово произведено быть не может. Оно производится духом уже отработанным в нашей нутри, когда лучший его сок и цвет уже взяты: духом падшим, согрешившим — т. е. иным, чем он входил, иным, чем и мировой дух вокруг Слово и есть мольба нашего духа к мировому о прощении и возврате Но предпосылкой того, чтобы слово могло состояться, является различение духов, возникновение разности между духом мировым и в нас, в наше влагалище вошедшим: да, заход духа в нас, — в фаллопиевы трубы наших легких, — это для мирового духа вытягивание, саморасширение, эрекция и чувственное наслаждение — при трениениях о губы, горловину и шейку, о влажные трубы, стволы, ветви, листья-капилляры [51] . Ну да, точно: ведь наши легкие — это опрокинутое кроной вниз дерево; мировой воздух, входя в него, словно искушается отведать от древа познания добра и зла. Причем не нисходит на дерево, а восходит в дерево — и это он — воздух — с низу подсматривает (как воде пристало вверх по дереву сочиться, но не духу). И это — превратное движение духа — постыдно и есть начало непокорства, своеволия и «я». И вот тогда воздух, засосанный соблазном и отработанный, выталкивается прессом и щитом диафрагмы, — как уже ненужная ветошь, — он, нагой и ничтожный, бежит и вопиет. Он сейчас совсем не тот, что был, входя в нас в чистоте и блеске. Он видит на выходе дух, разлитый в мире, — и его ему стыдно, ибо он — не чистый, а мятый, битый, тертый. Но «за битого двух небитых дают»: битый дух — это тот, что понес на себе грехи мира — дух воплощенный, сумевший соединиться с другими стихиями: землей, водой, огнем. Тело человека словно тигель, камера, где производится этот сплав стихий — и новый, знающий дух, одаренный ведением добра и зла возникает. И он, стыдясь падения, но гордый этим знанием, выносит его мировому духу — и на выходе из тела в малом космосе рта демонстрирует то, чему научился. Членораздельный звук, слово и есть плод соития, кровосмесительной связи (воз)духа с другими стихиями. Земля, вода, огонь хором насилуют невинный дух, когда запирают его в грудной клетке, — но тем и там одаривают его, каждая стихия своей силой. И когда уже дух выходит, какие преграды ни ставят ему на выходе стихии: земля — зубы, вода — губы, слюну и мокрую полость носа, а огонь — язык, — (воз)дух, осведомленный, как с ними обращаться, все их прорывает, уволакивая уже с собой бытие этих стихий превращенным, переведенным на бытие воздуха: волновые его колебания — звук. То есть: в последней камере, где хотят воздух задержать, — в шлюзе, в полости рта разыгрывается последняя баталия стихий, где каждая являет свое искусство уловления воздуха. Но из всего извлекается звук. То есть жизнь, например, стихии земли (во рту представленная увесистой твердью зубов) теперь отменена, имеет значение не в собственном виде тяготения, но лишь постольку, поскольку в связи с ней при трении об эту землю возникает определенное волнение воздуха: особый вид его жизни — особый звук: п, т, с, ф, ш, ч, щ и т. д
51
Можно бы и такой заголовок дать «Слово как Любовь» — в перекличку с писанием предыдущего дня, но эта игра — пошлая, и потому мы подаем ее в подлости и подполье примечания — 17 I 86
Фонетика языка, ряд членораздельных звуков — это основные мысли-идеи местного бытия, категории национального космоса. Ведь полость рта — это миниатюра, макет национального космоса — и устроена в pendant, по аналогии с космосом вокруг человека. Недаром верхний свод рта тоже небо — нёбо
Во рту — воды, горы, долины, скалы, (у)щели. И вполне естественно, что звуки, которые раздаются при прохождении струи ветра из нас через рот, когда она проходит, например, сквозь щель между зубами, — сродни звуку от ветра, вырывающегося из ущелья. Или сонорный звук: «м», «н», раздающийся от биений столба воздуха о нёбо, сродни жужжанию крыльев (насекомых, самолета), поднятых в воздух и колеблющих небо. Итак, дух согрешивший, возвращаясь в дух мировой, в малом космосе рта доказывает себя: что он такой же, так же реагирует на горы, провалы, воды, огонь, как и воздушный океан, что они родные и у них единый общий «язык». Потому мы внемлем и способны переводить на свой язык мысли природы: шелест леса, гул водопада (ср. Тютчев). С другой стороны, членораздельные звуки в упорядоченном строе космоса нашего рта представительствуют за стихии, силы, формы, идеи космоса вселенского. И набором звуков — заклинаний — можно повелевать стихиями: вызывать град, ветер, засуху, наворожить любовь. (Ведь если шаг человека попадет в резонанс с волной, запертой в мосту, они взаимно друг друга раскачают — и мост рухнет.) И как в мире космос, воцарившийся после хаоса, был связан с четким отделением и тем, чтобы все придерживалось своих форм, границ и пределов, — так и во рту у нас начинает после хаотического лепетанья и бормотанья, когда все во
В то же время чужестранцы, недавно научившиеся языку, недаром более отчетливо выговаривают звуки, чем коренные жители, у которых большая текучесть. Рот чужестранца в этом случае — как машина, а звуки — выпрямленные рычаги: это сделанные звуки, схемы звуков, приобретенные, а не всосанные с молоком матери. Потому и артикуляция чужестранца напряженная — как усилие и работа машины [52]
У чужестранца нет непосредственного чутья и знания национального космоса, он не впаян в него просто самим устройством полости рта: рот в нем инокосмосен. И так как нет языковой интуиции, он придерживается правил: более педантичен в порядке, в членоразделье космоса (иначе, отступи он от шаблона, не имея интуиции, сразу спутается), не чует слово как условность, нет чувства юмора, все всерьез
52
Как есть френология, что по форме черепа определяет ум и характер, так может быть развита «орология» — что по форме полости рта и всех детальных особенностей его инструментовки и акустики, могла бы заключать об устройстве национального мироздания, и наоборот: прозревать резонанс между национальным космосом и национальным языком. Орудие этого — натурфилософская фонетика
Вот почему государи так любили держать на службе наемников, иностранцев (русские — немцев): не имея чутья и интимной связи с национальным космосом, жизнью народа, они в новом мироздании имеют опору лишь в членораздельной политике власти (разделяй и властвуй!) — и способны более четко вырабатывать и блюсти форму, государственный строй. И недаром всякий рост государственности в любой стране связан с внедрением чужестранных слов, чуждых национальному космосу и слуху, причем родимый сразу терялся и выглядел глупым, а уж немец при Петре, ловко произнося «пропозицию» и «формулируя» «проект» «резолюций», — ходил в умных. И если допуск чужестранцам открыт, то государство умеет и своих коренных жителей, причастив к власти, сделать в собственной стране иностранцами: оторвать от жизни народа и природы, скучить в город, при дворе, в столицы, в министерства, в аппарат, где они и возговорят скоро нечеловеческим голосом. Именно чужестранец, ландскнехт годен — ибо он машина и не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал, — для расправы с национальным космосом (губить реки и Байкал через электростанции и химию, или убить поэта)
Итак, мы выяснили, что членораздельный звук возникает на выдохе, при попятном движении вошедшего в нас мирового (воз)духа, в таможне малого космоса рта, где стихии (земля, вода, огонь) берут с воздуха пошлину, а он — с них и выносит в звуке их память и превращенное бытие с собою. Таким образом, если рот, с точки зрения входящей в нас стихии земли, материи, активно ее обрабатывал на выпуске, внимал для нас, превращал в жизнежижу — для нашего нутра, то с точки зрения воздуха рот активность проявлял на выпуске, словно наше существо, опамятовавшись, что изгоняет из себя и теряет, последним усилием хочет уловить уходящий дух — и влагалищем нашего рта и его губами обнимает и ласкает и вчувствуется и смакует. Членораздельный звук и слово — итог этих последних и самых страстных объятий космоса рта с уходящим воздухом:
«Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать; / Томленья страшного разлуки / Мой стон молил не прерывать. / Но ты от горького лобзанья / Свои уста оторвала; / Из края мрачного изгнанья / Ты в край иной меня звала»
Уходящий и возвращающийся в Мировой океан дух своим исходом и нам возвещает о том, что в грудной клетке мы, душа наша — в краю изгнанья. А тем, что в преддверии пространства — в предбаннике, в помещении рта уже расправляет крылья, охорашивается и опробывает свою годность для бытия в открытом космосе — т. е. членораздельными звуками, тем, что они все-таки производятся в нас, хотя уже суть идеи мирового пространства и космического бытия, — он, воздух, ставший Словом, являет нашу причастность и сродство и годность для соития с миром на дальнодействии, для вселенской жизни — той, о которой мы имеем представление еще и через свет и глаз. В самом деле, членораздельный звук связан со светом: ночью, во тьме мы не разговариваем. Во тьме слушают, на свету говорят. Ночью во сне наши звуки как раз нечленораздельны: хрипы, стоны, лепет, бормотанье — звуки чистой жизни: журчание воды и всплески земли в ней.
Но это, очевидно, и с тем связано, что ночью голова в нас не важна: когда нас клонит ко сну, она опадает, склоняется, не держится на шее. Мы лежим — значит, возобладала земля, притянула к себе, в максимуме возможных пунктов с нами совместилась, полную власть и бытие свое в нас проявила. Мы сворачиваемся клубком вокруг живота, как в утробе, являя собой каплю, шар — чистую жизнь воды. Каково воздуху в нас, мы уже разобрали: наиболее беспрепятственно входит и выходит — без эксплуатации во рту на речь. Зато вот огню в нас туго приходится: язык пламени, которому органично возноситься вверх (и таково наше кровообращение: вертикаль являет), примят, придавлен, пригибают его: огонь в нас унижен — ну, он и мстит воспаряющими сновидениями, в которых мы взвиваемся и носимся. Значит, голова нужна нам во сне совсем не как узел всего нашего существа, его сжатое повторение, его модель и идея, — нет, она нужна отверстием рта (для прохождения воздуха) и закрытыми глазами (для внутренних закрытых видений, которыми искры с конца языка пламени в нас взлетают) или там серым веществом мозга, где кладовая памяти и воображения, — словом, какой-то материей, на которой угнетенный огонь мог бы восстать, запечатлеться и взять свое.
Но голова во сне не суверенна: не властвует авторитарно над стихиями, как днем, — но ее домен разбит на отсеки, где бесчинствуют стихии: воздух и огонь. Голова здесь — придаток туловища (дополнительное тело для выполнения телесных функций, не уместившихся на туловище), но не его глава. Она важна лишь тем, что в ней есть не уместившееся на тулове отверстие для воздуха (рот) и горючее вещество для огня (мозг). Другое дело голова днем и на свету. Совершается воздвиженье, вознесение главы: она притянута к свету как родное ему и его в нас представитель и допускает бытие остальных стихий лишь под эгидой света (ума, воли), а не самовольное. Голова возносится гордо, как глава тела и нашего бытия. И вот если ночью бытие нас гребет и расчленяет (распяливает, разлагает, развяливает) как женщину, то днем мы его проницаем: сами превращаемся в собранный, налитой, стоячий ствол, где голова — ушки на макушке. Днем человек — мужчина, активно действующий и вторгающийся, а мир — женское, податливое.