Русский флаг

Борщаговский Александр Михайлович

Старик Кирилл с раннего утра вертелся около каюров - молодых, неразговорчивых камчадалов, тревожно посматривая на небо и донимая их советами.

– Гляди-ка мне, - говорил он уже не в первый раз невозмутимому каюру, - не гони споначалу собак: собаке роздых нужен, пока она не вбежалась. Собака в человеке спокойствие любит, разумность. Ты ей споначалу роздых дай, потом она сама понесет, что олень. А не дашь роздыху - запалится, обезножит.

– Хорошо, дедка-а, - протяжно отвечал каюр.

– Может, какой барин и прикажет: "Гони!" - бубнил старик, - а ты знай свое дело, дай собаке роздых. Помни, кого

везешь, окаянный!

Кирилл недоверчиво осмотрел упряжки, попробовал рукой стоячий баран нарт, хорошо ли укреплен; постучал по копыльям, посматривая в один глаз из-под косматой брови на озорных мальчишек. Он уверял, что концы остолов длинных заостренных шестов - притупились и при спуске с горы ими не остановить нарты.

Увидев в толпе Харитину, старик по-гусиному зашипел и затрусил к дому: с тех пор как губернаторский самовар получил пробоину на Кошечной батарее, кое-как заделанную в мастерских порта, Кирилл невзлюбил девушку. Он теперь подолгу беседовал с клокотавшим самоваром, называл его и "ветераном" и "степенством", но ничто не могло примирить его с Харитиной, которая, как он утверждал, "украла" самовар. Разрешение Завойко Кирилл в таких случаях не ставил ни во что.

Проводить губернатора явились многие чиновники. Они толпились за воротами во дворе, поджидая Василия Степановича. За оградой оставались судья с женой и Диодор Хрисанфович Трапезников, в молчаливом раздумье стоявший неподалеку от собак. Он прислушивался к их негромкому вою и укоризненно смотрел на возникавшую время от времени собачью грызню.

Зарудный надеялся, что и Маша придет проститься. Тут были все знакомые и друзья, даже пленный француз, тяготившийся бездельем. Он смеялся и потешно размахивал руками в кругу петропавловских жительниц. Изыльметьев вполголоса разговаривал с Вильчковским, грозил ему указательным пальцем и тяжело хлопал по плечу. Мровинский деловито расхаживал по площадке, словно примеряя, годится ли она для устройства батареи, и молча совал знакомым руку, сложенную, как всегда, ковшиком.

А Маши не было.

Отъезд задержался. Прошел отец Маши, мельком и, как показалось Зарудному, неприязненно взглянул на него.

Один Пастухов видел страдания друга. Счастливый, уверенный в привязанности Настеньки, он особенно остро ощущал тоску Зарудного.

Настя выбежала за ворота в легкой шубке, с накинутым на голову платком.

– Здравствуйте, Настенька!
– окликнул ее Зарудный.

– Здравствуйте, - поклонилась ему девушка и ласково кивнула Пастухову.

– Уж не меня ли вы ищете?
– спросил Зарудный.

– Вас. Василий Степанович немного задержится. Миша вчера заболел, ночью сделался сильный жар, лихорадка. Юлия Егоровна не хотела говорить, да уж так получилось...

Позвали в дом Вильчковского и Изыльметьева.

Зимний день светлел, отливая золотом и тонкой синевой неба.

Маши не будет.

К десяти часам пришел Завойко, с непокрытой головой, в новенькой, богато изукрашенной кухлянке. Юлия Егоровна шла следом за ним с дорожной сумкой в руках. Кирилл с подносом обошел отъезжающих и гостей. Выпили по большой чарке рома и стали рассаживаться на узких нартах по двое, вытягивая вперед ноги или свешивая их набок. Ездовые нарты с цветистой куторгой, затейливо переплетенной между досками и варжиной - легкими перильцами с боков нарты,

осели в снег под тяжестью тел.

Завойко простился с Изыльметьевым, с чиновниками и офицерами, окружившими его. Ласково обнял Юлию Егоровну.

– Береги Мишеньку, он у нас слабенький.

– Я выхожу его, дружок... Поезжай с богом...
– Она протянула мужу сумку и меховую шапку.

Собаки плавно взяли с места и, усиливая разгон, понесли седоков к Никольской горе.

– Роздых! Роздых не забудьте, иродовы дети!
– беззвучно бормотали губы Кирилла.

У Култушного озера, там, где дорога, прихотливо изогнувшись, огибает Никольскую гору, поезд Завойко встретился с нартами Чэзза.

Рыхлое лицо американца расплылось в угодливой улыбке. Он приветственно помахал шапкой и поклонился Завойко, который приказал остановить нарты.

– Второй час поджидаю вас, ваше превосходительство.
– Он показал рукой на белое пространство впереди: - Хозяину дорога!

Завойко не ответил на приветствие. Охватил взглядом четыре грузовые нарты Чэзза, согнутые, безразличные фигуры каюров, испуганное лицо Трумберга, изгнанного со службы за систематическое мошенничество и нанявшегося до навигации будущего года в приказчики к американцу.

– Много нынче дряни везешь?
– спросил Завойко, показав на тюки, привязанные к нартам.

– Как можно, ваше превосходительство! Лучший товар!
– Чэзз заискивающе улыбнулся.
– Охотники встречают меня как родного.

– Смотри, чтобы и провожали как следует. Знаю я тебя!

Завойко погрозил ему кулаком и уехал.

Чэзз не спеша потащился за губернаторским поездом. До Сероглазок ему некуда было свернуть с прямой дороги.

ЕСАУЛ МАРТЫНОВ

I

До Охотска тысяча верст. Часть пути, до Амгинского перевоза, Мартынов проделал на лошадях, по лесным просекам и оледеневшим топям. Теперь лошади делали в день не больше семидесяти - восьмидесяти верст, а затем и вовсе пришлось отказаться от лошадей - поклажу сгрузили на нарты и продолжали путь на собаках. Но по глубокому снегу или по скользкому насту, покрывавшему огромные тундровые пространства, собаки двигались медленно, выбиваясь из сил.

С этим ничего не поделаешь. Собаки все чаще выносили нарты в тундру, на плоскогорья, открытые северо-восточным ветрам. Степан, перевязывая тюки на опрокинувшейся нарте, которую собаки долго волокли по снегу, обморозил руки.

Настоящие испытания только начинались. Пока лошади мчали кибитку так, что шуршанье полозьев сливалось с посвистом ветра, Мартынов был бодр и весел, - он знал, что нет человеческой возможности двигаться быстрее. Каждый прожитый день приносил удовлетворение. Никто еще не ездил быстрее его по ленскому зимнему тракту. Пожалуй, и ни один из губернаторов Восточной Сибири еще не скакал так по своему царству.

Сутки летели быстро, словно камень, брошенный сильной рукой по гладкому ледяному полю. Мартынову хотелось крыльев, и каждый раз, получив свежих лошадей, он бросал ямщику привычное: "Гони!"

Кибитка неслась вперед, а есаулу казалось, что у него и впрямь вырастают крылья и он, мягко покачиваясь, летит над снежной дорогой. Толчки, удары полозьев о камни под снегом выводили его из мечтательного забытья. Мартынов высовывал голову из кибитки и радовался тому, что лошади по-прежнему неутомимо бегут вперед.