Русский флаг

Борщаговский Александр Михайлович

Мартынова трясла лихорадка. Острая боль чувствовалась в правом боку, по-видимому были повреждены ребра. Лежа в снегу, он простыл. Ушибы головы и общее потрясение только усиливали озноб. Иногда он впадал в забытье, метался в жару, словно приближаясь к раскаленному чрену солеварни. Степан хлопотал вокруг него, укутывал оленьими дохами.

Приходя в себя, Мартынов садился на разостланные меха и приказывал собираться в дорогу. На этот раз якуты оказались непреклонными. Упрямо молчали, показывая на молодого каюра, лежавшего возле огня, на самого Мартынова, на его опухшее, в кровоподтеках лицо, или открывали двери юрты,

чтобы "русский начальник" мог увидеть, как свирепствует пурга. Но больше всего они упирали на то, что "сам начальник" болен, что голова у него не в порядке, - их напугали минуты его горячечного бреда; говорили, что, пока он не поправится, они и не подумают покинуть жилье. Мартынов ругался, угрожал, обещал богатые подарки каюрам, хозяину юрты, если тот найдет новых каюров, но якуты твердо стояли на своем.

Несколько раз Мартынов подзывал к себе Данилу Касьянова, казака из Якутска. На бородача происшествие в горах не произвело никакого впечатления. "То ли бывает, - говорил его равнодушный взгляд.
– Все живы и то добро".

– Слышишь, Данила, может, без них махнем, а?

Проводник упрямо мотал головой. На такие вопросы не стоило и отвечать.

Мартынов сердился. Но казак молчал.

– Какого же черта ты в проводники вызвался?
– злился есаул.
– Сидел бы с бабой в избе, если дела не знаешь.

В ответ казак выдохнул короткую фразу:

– Ох, и сидел бы...
– Он по-бычьи склонил голову набок.
– Начальство гонит...

В юрте, поближе к окну, расстелили белую лошадиную шкуру. Вскоре явился и шаман - остроголовый старик с узкими щелочками глаз, с болезненно подвижным лицом. В руках он держал бубен, с головы свешивались пестрые ленты, нитки блестящих бус, лоскутья белого меха. Его позвали к больному каюру, чтобы изгнать болезнь, - на взгляд якутов, она забралась в его живот, пока каюр находился в ущелье, среди злых духов.

Три крохотных берестяных сосуда, наполненных оленьей кровью, стояли между лошадиной шкурой и огнем. Подойдя к шкуре, шаман опустился на нее неслышно, как пустой мешок. Его темные губы беззвучно прыгали, а ноздри трепетали непрерывно, как у зверя, принюхивающегося к острому и желанному запаху.

Шаман не смотрел на якутов и русских, находившихся в юрте. Только дважды на протяжении долгого камлания Мартынову показалось, что он поймал на себе пристальный взгляд шамана - светлую полоску, сверкнувшую между коричневых морщинистых век.

Вдруг шаман визгливо закуковал:

– Ку-ку! Ку-ку!

Трижды выкрикнул, точнее - простонал, имя больного:

– Никон! Никон! Никон!

Трижды свистнул сквозь желтые крупные зубы, трижды пробормотал:

– Ба-ба!

После этого стал раскачиваться, сильнее и сильнее ударяя в бубен и бормоча слова заклинания, сначала неслышно, затем громче, визгливее, надсаднее.

Шаман поднялся на ноги, продолжая раскачиваться и подпрыгивать. Он вгляделся в колотушку бубна, приблизив ее к прищуренным глазам, и причитал, все убыстряя движения. Схватив бубен под мышку, старик быстро завертелся на белой шкуре, подергиваясь всем телом и оглашая юрту громкими криками. Пестрые одежды свободно болтались на тощем теле.

Каюр со страхом и надеждой следил за шаманом, который дошел тем временем до исступления и рухнул на шкуру рядом с больным якутом, припав вздрагивающими

губами к его обнаженному животу. Шаман долго извивался по полу, давая понять, что он борется с духом болезни, втягивает его в себя и содрогается от борьбы с ним. Чтобы не оставалось сомнений в могуществе и дьявольской силе духа, шаман, окончательно вытянув недуг из больного, упал рядом без движения, словно потеряв сознание.

Под глухое гудение бубна - в него непрерывно бил помощник шамана - он лежал несколько минут, плоский, как упавшее тряпье.

Его ноздри по-обезьяньи раздулись и едва заметно вздрагивали от прикосновения свежего воздуха. После этого старик, покачиваясь, направился к выходу и выскользнул наружу, чтобы там извергнуть из себя духа болезни. Каюры и друзья больного сторожили вход, - ведь недобрый дух мог вернуться в юрту и снова вселиться в больного...

Есаул заметил одно обстоятельство: никто не проявлял большого интереса к больному во время камлания, а после того, как "дух болезни" был изгнан, все считали его благополучно исцеленным, хотя бедняге было нисколько не лучше. Поэтому, когда и на следующее утро каюры отказались ехать, ссылаясь на болезнь молодого начальника, Мартынов потребовал к себе шамана. После энергичных переговоров вчерашняя процедура повторилась до мельчайших подробностей - только Мартынову удалось спасти живот от лобзания шамана, - есаул сунул ему руку, утверждая, что дух болезни распространился по всему телу и через руку он уйдет легче.

После камлания есаул потребовал у Степана чаю и, напившись досыта, закричал - совсем как прежде, до катастрофы, на каюров, вскочил на ноги и потребовал немедленно начать сборы.

Мартынов старался казаться веселым. Когда же это не удавалось и начинал трясти озноб, он бегал по юрте, сердился, торопил, делая вид, что его трясет от нетерпения и недовольства каюрами. Не только каюры и хозяева юрты, но и сам шаман был потрясен чудесным исцелением русского начальника.

Из Аллах-юня уехали, против обыкновения, в середине дня, - к счастью, буран утих, и, по мнению шамана, ближайшие дни обещали благоприятную погоду.

Степан Шмаков неотступно ходил за Мартыновым и в дороге старался держаться рядом. Он один видел, в каком состоянии находился есаул. Чай и водка не были достаточно сильным лекарством, а в шамана Степан не верил.

На первой же остановке и каюры заметили, что их молодой начальник совсем плох. Это озадачило их. Они и мысли не допускали, что Мартынов обманул их в Аллах-юне. Значит, случилось что-то необычное. Есаул рассеял все недоразумения.

– Видишь, братец, - сказал он с виноватой улыбкой пожилому каюру, плохой лекарь твой щаман. Выпустил мою болезнь на мороз, да не сказал ей, в какую сторону бежать. А она дождалась меня за Аллах-юнем и опять треплет.

Каюр отвел взгляд:

– Рано поехал, начальник. Померзла бы и ушла в другое место...

Мартынов упрямо мотнул головой.

– Нет, не рано.

Он опустил горящие веки. Резь в глазах усиливалась от снега.

Каюр снял рукавицы, вынул из-за пазухи темную волосяную сетку, которой защищают глаза в солнечные дни, когда сверкающее снежное поле слепит людей.

– Возьми!
– сказал он и дружески положил руку на плечо есаула. Ничего, молодой начальник, все хорошо будет: мокрый ремень не рвется, много лет жить будешь!