Русский клан
Шрифт:
Запад к нам не полезет, пока есть шанс договориться. А для генералов любые переговоры — смерть. Кому война, а кому мать родна. Про демократию только Ельцин и толкал. А значит, его грохнуть, мосты пожечь, и готово. Не с кем переговариваться. Да еще какую-нибудь лажу склепают типа: героически погиб, сгубили, суки, надежду на мир.
Под ногами бухали шпалы, равнодушно отмечая шаги. Верещагин бежал легко, словно не было до этого ни похода, ни стрельбы. Майор ритмично вбивал ботинки в дерево и несся вперед. Ему уже не надо было думать. За него все решили отцы-командиры.
«Переговоры.
Где-то там, впереди, как всегда в Кремле, ждали человека в плаще и с чемоданчиком две силы — повстанцы и лоялисты. И где-то сзади пробирались через хитросплетения туннелей, шахт и колодцев хорошие ребята из подразделения «Гоблин», которым кем-то был дан приказ. А приказы не обсуждаются. И именно поэтому с такими ребятами можно было бы сесть за один стол и доверить им свои жизни… В другое время. Но сейчас кому-то было нужно сорвать переговоры, кому-то была нужна война. Горби или генералам, рвущимся к власти, не важно.
Морозов скрипнул зубами, чувствуя, что дыхание начинает подводить, а в боку предательски остро покалывает. В памяти всплыла картина Сальвадора Дали, где один обезображенный человечек раздирает себя пополам, сжимая части тела руками, в иллюзорном единстве. Предчувствие гражданской войны.
— Майор… — выдохнул Юра, но договорить не успел. Откуда-то сверху, точно перед бегущими, спрыгнули две черные фигуры. Затормозить никто не успел, и через мгновение клубок тел катился по шпалам, обдирая кожу.
«Гоблины» опомнились первыми, и пытавшегося встать Верещагина с силой швырнуло спиной на рельсы. Два мощных удара в грудь. Стало невыносимо трудно дышать, и он, глотая пахнущий маслом воздух, сполз вниз. По животу текла теплыми струйками кровь, а в неожиданно скользкой ладони едва держался цилиндрик с огненной смертью внутри. Понимая, что сил надолго уже не хватит, майор дернул кольцо.
Морозов встать не пытался. Когда черные фигуры возникли чуть ли из неоткуда, а мир завертелся и наполнился болью, он успел только, оказавшись на спине, выставить автомат перед собой. Майор принял на себя два выстрела и этим спас Юрию жизнь.
Морозов утопил спусковой крючок.
«Калашников» вздрогнул, будто просыпаясь после глубокого сна, полного кошмаров, и забился в припадке! На мгновение пламя осветило черные шапочки-маски…
Верещагин плыл по реке. Черной-черной. Глубокой-глубокой. Спокойной-спокойной. Он плыл на спине, прижимая к груди огненный цветок. Больно не было.
И только когда чьи-то грубые руки дернули его за плечи, боль вцепилась когтями в грудную клетку, стиснула сердце.
— Майор, майор! Майор! — Морозов попытался расцепить руки Верещагина, чтобы было удобней вскинуть его на плечи. Однако тот застонал и открыл глаза, прижав локти еще плотнее к телу.
— Иди, — выдохнул майор, и Юра почувствовал мелкие брызги крови у себя на лице. — Иди. Я тут. У меня. Вот.
С большим трудом Верещагин разжал одну ладонь, под стиснутыми руками показался упругий бок эргэдешки.
— Беги…
Морозов прислушался. Наверху что-то двигалось. Стучали по трубам сапоги, шуршали раздвигаемые кабели. «Гоблины» шли по служебному колодцу.
— Плыть, плыть, — прошептал Верещагин и улыбнулся. — Не мешай мне плыть.
Юра побежал.
Где-то вдалеке грохнул взрыв. То ли первая, то ли вторая растяжка сыграла свою партию. Только невероятным везением, наверное, можно было объяснить тот факт, что ребята из подразделения «Гоблин», обученные ходить под землей, едва ли не лучше чем по поверхности, не заметили мину.
Потом взорвалось ближе.
Морозов бежал. Полупустая разгрузка мешала, он сбросил ее на ходу. Потом в сторону полетел автомат. Юра вкладывал все в этот бег. Вперед, только вперед! Ему казалось, что туннель перед ним плывет и дрожит. Морозов вытирал слезы рукавом и бежал, бежал!
Где-то впереди человека с портфелем ждали лоялисты и повстанцы, где-то позади реакционеры ждали войны, а далеко-далеко за границей в немом напряжении ждали войска. Между ними бежал человек, ненавидящий их всех вместе взятых. Человек бежал, понимая, что уже никогда не будет прежним. Ни он, ни мир вокруг него.
Москва.
Декабрь 1991 года
Сильный южный ветер на какое-то время отбросил от города обложившие его морозы, но зима неумолимо брала свое, обильно вываливая на уставшие улицы запасы белых хлопьев. Хмурые, похмельные дворники выходили на расчистку трижды в день, но и эти труды пропадали даром. Пробираться по тесным снежным коридорам становилось все труднее. На дорогах образовывались многокилометровые пробки. Город медленно задыхался под мягким, невесомым, но таким тяжелым покрывалом.
В ресторанчике на Малой Калюжной было пусто. Для туристов не сезон, а москвичи, в основном озабоченные состоянием кошельков, не стремились что-либо праздновать. Да, собственно, и поводов к тому не было.
— Знаешь, Юра, а я собираюсь Москву оставить, — сказал Вязников.
Морозов поднял брови и пожал плечами.
— А оно того стоит? Куда? — Он сделал знак официанту.
Они только что расправились с мясом по-татарски, изумительно порубленным с острыми и растравляющими аппетит специями. Под холодную до ломоты в зубах водочку. Оставалось несколько кусочков на хрустящей греночке.
Подошедший официант все понял мгновенно. Заменил рюмки, и в покрытое тоненьким ледком стекло тонкой струйкой полилась водка. Когда до края оставались считаные миллиметры, парнишка ловко крутанул бутылку и жидкость остановилась. Когда с легким поклоном официант удалился, Морозов почесал затылок:
— Как они это делают, понять не могу. Мне все время кажется, что водка должна расплескаться по всему столу, после таких вот экспериментов.
— Она и расплескивается, — кивнул Вязников. — Чертова куча водки расплескивается по столу и по фартуку этого паренька, когда он учится. Во всем важна сноровка…