Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Шрифт:
Если для глянцевой культуры смерти нет, то высокая культура говорит «нет» смерти. Опровергает смерть, отвечая на ее вызов. Смерть, где твое жало?
«Я вижу, как мы под тутою лежим, / как живо темнеет, как сякнет кувшин, / но миг или век – все равно дефицит, / как жизнь промелькнула, и смерть пролетит».
В новой русской прозе вечное и современное сосуществуют:
1) по принципу аналогии (миф о Тезее и Минотавре у Виктора Пелевина – «Шлем ужаса»);
2) по принципу контраста (роман Анатолия Королева «Быть Босхом» построен как контрапункт эстетики и этики, полотен-вымыслов королёвского Босха и фотореальности провинциальной армейской службы);
3) по принципу взаимодополнительности – в романе Михаила Шишкина «Венерин волос», хронотоп которого – XX век, Москва – Рим, ось проходит через «благополучную»
Что держит театральную публику в сильнейшем напряжении? Кто самый актуальный и самый востребованный автор театрального сезона? Достоевский. В московских театрах идет несколько инсценировок Достоевского, в том числе – три всего лишь одного романа «Братья Карамазовы» («Нелепая поэмка» Камы Гинкаса в МТЮЗе, «Dostoevsky-trip» – в театре на Юго-Западе, «Братья Карамазовы» – в театре на Таганке), не говоря о «Дядюшкином сне» в театре Вахтангова, «Фоме Опискине» в театре Моссовета, «Бесах» А. Вайды в «Современнике», «Варваре и еретике» (по «Игроку») в «Ленкоме», «Где тут про воскресение Лазаря?» Ю. Погребничко по роману «Преступление и наказание» в «Театре Около дома Станиславского». И даже «Грушенька» (опять «Карамазовы»!) в цыганском театре «Ромэн». Так что же так привлекает в Достоевском – в том числе и знаменитого петербургского театрального режиссера Льва Додина (МДТ, театр Европы)? Додин ответил в одном из интервью («Известия», 17 марта 2006) – не социальное провидение или политическая актуальность, а экзистенциальная неразрешимость проблематики Достоевского. Вот и Б. Акунин выпустил свой «Ф. М.». Забавно, как эта книга позиционирована в Доме книги на Новом Арбате: на круглом столе перед лестницей, ведущей на второй этаж, стопками разложены новоизданные романы самого Ф. М.: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы». А внутри, тоже стопочкой, – «Ф. М.», с большим портретом Достоевского на обложке: попробуй пойми, кто здесь более настоящий? И у кого поискать современные ответы на вечные темы?
Литература для телевидения или телевидение для литературы?
Чувства разнообразные и противоречивые вызывает увеличение пространства присутствия адаптированной русской прозы на ТВ. Началось с «Собачьего сердца» – и важно было для зрителя еще и то, что литературная основа только что вышла из-под запрета. И для постановщика – тоже: отсюда особый азарт, страсть, с которой работала группа, радость, которая передавалась публике. За «Собачьим сердцем» тогда еще не стояли никакие рейтинги, а в телеконтексте не существовало никакого отечественного «мыла». Впечатление оставалось чистым и свободным от всех привходящих элементов, а сам телефильм не был явлением массовой культуры, хотя и располагался на его территории, – вот такой парадокс.
Совершенно отсутствовал в сознании вопрос о том, кто кого использует: телевидение Булгакова или Булгаков телевидение. Это была, как говорят о правильном бизнес-партнерстве, «радость вдвоем». Неизбежные потери компенсировались стопроцентными удачами. А еще и сам первоисточник был столь невелик по объему, что его телеинтерпретация была возможна практически буквальной. Кстати, тем же хороша и удачна театральная версия «Пиковой дамы» Петра Фоменко в Вахтанговском: чтением первоисточника без купюр.
Теперь все изменилось.
Тексты стали большими. И сам изменившийся – по сравнению с маленькой повестью – формат диктует совершенно иной подход, избирательный. Сценарист, а за ним и постановщик просто вынуждены, несмотря на увеличившееся количество серий (да хоть 24!), отбирать (из объемного весьма романа «Идиот», например) определенные сцены, вязать их в свой телесюжет – версию, безжалостно сокращать, а то и переписывать монологи и диалоги. Конечно, у советского кинематографа был свой опыт работы с классикой – и у западного ТВ тоже; опыт сколь значительный и серьезный, столь и затратный. И в телеверсии «Идиота» «выстрелило» все, в том числе и этот преображенный опыт, и команда актеров, и тщательная работа постановщиков, и операторская также. Но все ж таки – адаптация есть адаптация, и многое было утеряно; но особенные потери качества пришлись на то, что я называю потребительским контекстом. Нельзя же заставить ТВ-зрителя оставить
Еще сильнее этот контекст давил на восприятие телеверсии «Мастера и Маргариты», а уж с «Кругом первым» было хоть волком вой. Сама «шарашка», правда, была представлена как гигиенически совершенный санаторий совсем закрытого типа; но и мучения героев в застенках Лубянки тоже выпадали на время просмотра: после работы и ужина, чая или пива, у кого как привычнее… Или – ананасового компота.
Нет, я совсем не против ужина, я просто понимаю, что градус остроты понижается контекстом восприятия. И если даже реклама как таковая исключается, то исключить телеконтекст никак нельзя – как и телезрителя нельзя изолировать от комфортных бытовых привычек и необходимостей. Конечно, книгу читают тоже не в безвоздушном пространстве, а порой и в совсем не подходящем месте – но книга оживает внутри человека, а не вне его, как в телесериале. Будучи овнешненной посредством ТВ, книга отчуждается. Чтение принадлежит посреднику – и он уже распоряжается восприятием зрителя.
И посредник делает с ней то, что хочет, – и то, что может.
Получается, что два этих момента – «проход» книги через посредника и телепотребителя (зрителя) – фактически дважды подвергают оригинал мощному изменению/искажению. (Это – технология, а не оценка.)
Все вышесказанное было длинным заходом к разговору о многосерийном «Докторе Живаго», прибытие которого к зрителю я ожидала с понятным страхом. Тем более что земля полнилась слухами о том, что Юрий Арабов изменил не только диалоги-монологи, связь сцен и систему персонажей, но и сюжет.
Окончательная оценка (да и анализ) еще, естественно, впереди, как впереди и финал; но уже на данной стадии видно, что пропедалирована вся мелодраматическая («латиноамериканская») линия Лары как чуть ли не Лолиты (Комаровский тоже сильно преувеличен, как будто у Янковского это роль, на которой он может выигрышно высветиться). Мелодрама выпячена в ущерб драме – не говорю уж о совсем потерянной мысли (главным Пастернак полагал для себя «высказаться полностью» о своем христианстве). Отметки пастернаковского текста, вырванные из книги, плавают в густом бытовом диалоге, принадлежащем перу сценариста. Тщательно изготовленные (это – плюс) интерьеры и костюмы не восполняют воздуха Серебряного века (это – безусловный минус). Слишком много плоти – при отсутствии даже намека на тайну («Роман тайн „Доктор Живаго“» – ведь не случайно именно такое название выбрал для своей монографии о романе Игорь П. Смирнов). Хотя и дураку понятно, что для перевода на язык ТВ (то есть масскульта) тайна как таковая скорее полезна, чем вредна: а здесь, в телеверсии, нет тайн и, соответственно, нет случайностей, тех самых непонятных пастернаковских пересечений, достоевско-диккенсовских «вдруг», все понятно, почему и как персонажи сходятся и расходятся. Слишком понятно. А стихи бедного Живаго, помещенные Пастернаком в самый финал романа, как доступ в самую сердцевину и разгадка романа? Их – по ходу действия – громко и скверно читают вслух. И – восхищаются ими, впрочем, как и стихами Маяковского.
Что будет дальше, не знаю, но пока ТВ адаптирует, использует литературу в своих целях, оно не приближает к первоисточнику, а удаляет от него.
Впрочем, есть и счастливое исключение – повторенный по «Культуре» блестящий телевариант «Театрального романа» с Максимом Сухановым, Н. Колякановой и Оксаной Мысиной. Найден адекватный булгаковскому тексту кино/теле/язык. Но это – исключение, подтверждающее…
Но что же? Я против, что ли?
Да нет, я – за! За расширение пространства классики на ТВ, иначе – «места, не занятые нами…»
Бей и спасай – или спаси и сохрани?
«…Весьма точное терминологическое обозначение: дегенеративное искусство».
«Художники-вырожденцы».
«Ученые проследили зависимость и степень распространения некоторых болезней от этнической принадлежности субъекта.
Общеизвестно преобладание евреев в разных сферах искусства <…> заслуживают внимания результаты исследований по фармакогеномике и межпопуляционному изучению генетических болезней у евреев, полученные американскими учеными <…> Зададимся вопросом – не связаны ли проявления дегенеративного искусства и характерный для него культ монструозности также и с вышеупомянутой „предрасположенностью“ иудейского этноса?»