Русский манифест
Шрифт:
На моей книжной полке с тех несытых советских времён живут книги, которые в своё время не только заменяли дефицит материального мира, но и безгранично расширяли мой собственный мир. И среди них, помимо сочинений классиков русской и иностранной литературы, немало трудов тех, кто является моими современниками. И когда-то мы с ними жили в одной стране, а теперь многие из них являются подданными других государств. Но, как и прежде, они – мои собеседники, советники, оппоненты… Одним словом, мои лучшие друзья.
Мне трудно вообразить, что, приехав в Кыргызстан, я буду чувствовать себя чужим. Одной из первых памятных встреч, раздвинувших
«Джамиля была хороша собой. Стройная, статная, с прямыми жёсткими волосами, заплетёнными в две тугие, тяжёлые косы, она ловко повязывала свою белую косынку, чуть наискосок спуская её на лоб, и это очень шло ей и красиво оттеняло смуглую кожу гладкого лица. Когда Джамиля смеялась, её иссиня-чёрные миндалевидные глаза вспыхивали молодым задором, а когда она вдруг начинала петь солёные аильские куплеты, в её красивых глазах появлялся недевичий блеск…»
Потом были упоение романтической повестью «Белый пароход», открытие иного народа в повествовании «Пегий пёс, бегущий краем моря», горячие споры по поводу романа «И дольше века длится день (Буранный полустанок)» и, наконец, постижение пророчества романа «Плаха».
Я никогда не был в Киргизии, но мне кажется, я знаю культуру, обычаи, характер, или то, что называют менталитетом этого народа. Но главное: киргиз Чингиз Торекулович Айтматов очень хорошо знал меня, паренька, выросшего на берегу далёкой от Киргизии европейской реки Западная Двина…
Думаю, немало моих сверстников могут похвастаться тем, что у них были замечательные учителя.
Живущие за многие тысячи километров.
Говорящие на других языках и щедро делящиеся своими знаниями.
Тонкое дело Востока я познавал через прозу узбека Тимура Пулатова. Первой была повесть «Завсегдатай».
«В балет я попал совершенно случайно и неожиданно, на базаре, где я торговал старыми книгами – без всякой прибыли, за свою цену, – меня заприметил один приезжий учитель. Почему-то ему показалось, что я подаю надежды, не спорю, я был стройным красивым мальчиком… Мне так захотелось в столицу, так увлёк учитель! Отец – странно – сразу согласился, мать поплакала. Ученики никогда не ошибаются в своих учителях, учителя же всегда в учениках, так и мы, должно быть…»
Сочетание, казалось, трудно сочетаемого: балета, книг, базара – всё в одном абзаце. Такая она и есть, окрашенная романтикой и одновременно правдиво-жизненная проза Тимура Пулатова.
Потом было знакомство с другими его повестями, романом «Жизнеописание строптивого бухарца», через которые я узнавал ещё один народ, приобретал ещё один мир… Какое-то время мы существовали вместе, и Узбекистан стал для меня не только страной песков, дынь, изюма и тюбетеек…
Уже будучи сложившимся взрослым человеком, впервые прочёл стихи казаха Олжаса Сулейменова «В винограднике»:
По виноградному листу
ползут улитки
и тащат на спинах
кибитки
Кочевник скакал,
а век его полз,
у
есть тихий образ,
он обнажающе прост
(чтобы понять суть общественного явления,
найди в природе сравнение).
«Ты ползешь», – улите скажем,
удивится: «Нет, мы скачем».
Чем не поэтическая иллюстрация к теории относительности?.. Чем не квинтэссенция философского трактата?.. Чудесное сочетание, когда словам тесно, а мыслям просторно…
А потом Сулейменов поразил читающую публику и меня книгой «Аз и Я», в которой переплетались, шли рядом, сталкивались события древности, отражённые в памятниках славянской и тюркской письменности, неожиданно, по-новому, порой очень даже спорно, открывались взаимосвязи половецкой степи и Киевской Руси. Эта книга породила немало дебатов не только среди маститых критиков и историков, но и внимательных читателей. Это был неожиданный, совершенно новый взгляд поэта на историю. Я бы отнёс её к тому непременному списку трудов, без которого культурному человеку трудно понять и себя, и историю, и мир людей…
…Когда сегодня не находят общего языка грузины и абхазцы, мне это непонятно. И горько. В годы советского прошлого литература этих двух народов воспринималась мною как единое целое. Колоритный язык, своеобразные обычаи, южный темперамент и мудрый оптимизм как итог некоего тайного знания – всё это делало писателей тогда Грузинской республики в составе СССР интернациональными.
«Справа от моего села протекает река Губазоули, слева – небольшая речушка Лаше, кишащая крабами, бычками и босоногими мальчишками. Через Губазоули перекинут мостик. Каждой весной взбушевавшаяся река уносит его, оставляя только торчащие из воды сваи. И всё же моё село самое красивое и весёлое в Гурии. Я люблю его больше всех сёл на свете, потому что нигде не может быть другого села, где жили бы я, бабушка, Илико, Илларион и моя собака Мурада…»
Это абзац из романа Нодара Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион», по которому моё поколение внешнюю оболочку усатого рыночного торговца фруктами или цветами в неизменной кепке-«аэродроме» заполняло искромётным симпатичным содержанием, делая «аэродром» частным случаем, а прозу Думбадзе – истинным описанием бытия грузинского народа.
Фазиль Искандер долгое время для меня тоже был грузином. Его «Кролики и удавы» сразу после публикации ходили по рукам, по этой повести мы выстраивали свои аллегории, находили подтверждение собственному пониманию происходящих в обществе процессов.
Публикация в самиздатовском сборнике главы из романа «Сандро из Чегема» «Пир Валтасара» стало смелым и своевременным откровением. Это с точки зрения содержания. Для тех, кто в то время уже предчувствовал перемены. Но для меня проза и Думбадзе, и Искандера – это прежде всего цвет, звук, запах, интонация… И это удивительная, просто роскошная, под стать здешним местам и климату, образность…
«Порывы озонистого воздуха порою трепали его голос, как бельё на верёвке, иногда слишком сильный порыв ветра, оборвав кусок недослышанной мелодии, уносил его с собой и вышвыривал её на берег.