Русский Париж
Шрифт:
— Где похоронили-то?
— В Сент-Женевьев-де-Буа.
— А, а я думал, на Пер-Лашез.
— На Пер-Лашез мы с тобой будем лежать, Проша. Сегодня девять дней Маркуше.
— А я… не знал. Кто б сказал!
— Выпьем еще. Не чокаясь. Вспомянем!
Выпили. И еще выпили. Бутылка опустела мгновенно.
— Э, надо б еще. По-русски.
Щеки Прохора раскраснелись. Кирилл видел, какие огромные сине-черные круги у него под глазами. «Не щадит себя. По пятьдесят спектаклей в месяц поет! Что ему надо? Славы? Денег? Всего хватает, и сполна!» До
— Ах ты Марк, Марк! Маркушка ты глупый… — Лоб в ладонь уронил; зарыдал, заревел: о-о, о-о! — Молодой ведь! Меня — моложе. Гарсон! Водки!
Опять зазвенело все, задрожало тонкой дрожью: рюмки, подвески люстр, вилки в фарфоровых тарелках.
— Живей! И миску икры черной!
— Проша, я плачу…
Кирилл полез за бумажником. Раскрыл. Краснота стыда доползла до век, до висков. Мало, мало было проклятых денег!
«Куклы не платят за обед. Куклам — все так, даром дают. Дарят. Кукол с ложечки — кормят…»
Шевардин махнул рукой, будто муху ловил.
— Кирюша, убери. Пустое! Плачу я! И — пою — сегодня — я! И — пла– а-а-ачу…
Он был уж сильно пьян. Упал головою на скатерть, щекою в вазочку с икрою недоеденной. Вазочка перевернулась. Зернистая икра черными жемчугами медленно сползала, вытекала на белый снеговой атлас скатерти. Уже гарсон бежал, подхватывал, как циркач, грязную посуду, вертел серебряным подносом, шаркал ножкой, шмыгал носом, совсем как русский половой в заштатном трактире.
Глава двенадцатая
Игорь, надрываясь, тащил ящик. Жарко сегодня.
В ящике — устрицы. В плотной скорлупе. Пахнут гнилью, водорослями, морем.
Он — продавец frutti di mare. Слава Богу, устроился, на работу взяли!
Вечерами, ночами — салон Кудрун Стэнли; едва рассветет — должен бежать в морскую лавку, грузить прибывающие из Гавра, из Шербура, из Дьепа, из Сен-Мало ящики с изысканным, лакомым товаром. Трепанги. Омары. Устрицы. Морские гребешки. Крабы здоровенные, и еще угластыми колючими ногами пошевеливают: живые. И всю эту нечисть люди покупают и едят!
Французы — любители устриц и лягушек. Вот бы пригласить француза в Россию, на Волгу, насобирать на бережку перловиц, расковырять — и на стол подать! Стал бы француз угощаться? Песок бы на зубах скрипел…
Игорь лягушку попробовал, из любопытства, для смеху. Пока ел — ничего вроде. Потом чуть не вырвало.
— Эй! Русский! — крикнул хозяин, стоя в дверях лавки, руки уперев в круглые бока. Хозяин не мог выговорить его имя. Называл его просто: «Русский». — Поедешь сегодня с Жюлем закупать товар!
— Куда, хозяин? До вечера вернемся?
— Если не успеете все оформить — заночуете! В Гавр! Деньги на ночлег я Жюлю дам!
«На ночлег даст, а на ужин — кукиш».
— От вас зависит, как обернетесь! Чем скорей — тем лучше! Если товар протухнет — будешь отвечать!
«Не буду», — весело подумал Игорь. Поставил тяжеленный ящик с устрицами на пол лавки. Под тентом, в фуре,
Море пахнуло в лицо серым ветром, горькой солью, густой, бьющейся, как флаг на ветру, влагой. Шум прибоя опьянил. Вспомнил Аргентину, и берег Ла-Платы; и то, как купался однажды ночью, голый, вместе с двумя креольскими девочками в изумрудной воде, теплой, как парное молоко. Здесь север, и море сурово. Оно тут не терпит унылых хлюпиков.
Игорь жадно дышал соленым, йодистым воздухом. Сейчас побежит с доходягой Жюлем туда, к шхуне, трущей боком белый мол. Какой из тощего Жюля грузчик! Опять погрузка ляжет на его плечи. Ну, да он вон какой сильный! Может, рыбаки еще и угостят жареным угрем. Вкусен угорь, спору нет! А еще интересней и вкусней рассказывают рыбаки морские байки. Про черных девушек в африканских портах; про индийских слонов, что подходят к пристани и трубят, а матросы им печенье, хлеб бросают, и — хоботами ловят. Записать бы! Снять — синема!
«Я все это еще увижу, увижу».
Смутное предчувствие иной, волшебной жизни; скитаний по миру, невиданной экзотики. Новые страны, новые люди. «Не наскитался еще? Или так, заморскими чудесами, бинтуешь свою Россию, рану кровавую?»
Нагрузили фуру под завязку. До Парижа ехали медленно, чтобы не растрясти нежный товар. Йодом, морем пахло под холстиной фуры. Игорь дремал, придерживал рукой крайний ящик. Этим летом он загорел крепче, чем в Аргентине. Парижское солнце тоже прилипчивое. В душе не смоешь.
Так и жили с Кривулей; из чердачной каморки никто не гнал пока, и на том спасибо.
Кудрун привечала. Любезна с ним всегда была, безобразная лягушка с золотым сердцем. Всех уже знал в ее салоне. Всех художников; писателей; актеров. Приходил, такой простой, дочерна загорелый парень, и пахло от него солью, и устрицами, и свежим ветром. Его примечали. Нравился девицам. Нравился женщинам зрелым, спелым.
Только ему не нравился никто.
Ольгу, жену свою брошенную, в салоне больше не видал — как куда провалилась. И этого не видал, развязного испанского карлика, коротышку пучеглазую, Пако Кабесона. Не иначе — спелись. Скатертью дорожка! У него другая судьба будет. А у нее — своя.
Судьбы, жизни. Крепкая косица сплетена. Кто расплетет?
Лето изнуряло жарой, и душ себе сами с Олегом смастерили — Игорь осколками кафеля выложил пол, Кривуля обрезал садовый шланг, в мусоре найденный, приделал к нему медицинскую грушу, истыкал сапожной иглой. Чем не душ? Красота! В таз вставали, и так мылись. Вода брызгала на кафель — потом подтирали тряпкой.
Элен-Мари, мать президента, пока не звала к себе. Тогда, в тот вечер, Лев и Игорь ног под собой не чуяли. Планы строили! Мечтали! А большие люди забыли о маленьких, как только с ними расстались.