Русский Париж
Шрифт:
— Я еще тебе устрою, конокрад недорезанный!
Ушел. В разбитое стекло врывался ночной холод. Дуфуня подошел к Туту. Потрепал за волосы.
— Ну, ну… Поди умойся.
Туту сунулась к Дуфуне — отблагодарить. Кроме поцелуя и объятья, она не знала благодарности. Целовала крепко, в губы. У Дуфуни свет померк перед глазами. Эта худая воблешка целовалась лучше всех его женщин!
Марьяна Романовна, из-под прищуренных ресниц, видела все. Рояль гудел под пальцами аккомпаниатора; ее оплывшее, как толстая свеча, тело вбирало густые вибрации и обертоны.
Старый
Эту ночь он переспал с Мадо.
Они оба остались до утра в ресторане. Марьяну Дуфуня отправил домой в такси.
Такси шелестело, пронзая тряским гремучим металлом ночные мертвые улицы. Марьяна Романовна плакала, забившись в угол сиденья.
Дуфуня поднимался на жилистых, еще сильных руках над изящной рыбкой, над деревянной статуэткой — не женщина билась и кричала под ним, а золотой осенний, истончившийся под ветрами лист. Комната за ресторанной кухней, и старый диван, и сам он старый, ни на что не гожий, а она слишком молодая. Огрузлый волосатый живот копной нависает над звонким ксилофоном девичьих, птичьих ребрышек. «Мне сто лет, а ей десять. Я поганец. Она сама соблазнила меня. Она сама виновата».
Когда оба утихли и отдышались, Туту поднялась на локте и тихо спросила Дуфуню:
— Месье Волшанинофф, а почему люди любят телами?
Дуфуня повернулся на бок. Серьга впилась ему в щеку.
— А ты меня любишь?
Туту молчала. Потом засмеялась.
— Я первая вас спросила.
За окном «Русской тройки» тек холодным голубым молоком тоскливый рассвет.
— Потому что умерли души.
Игорь заявился в Дом моделей «Картуш и друзья» рано утром. Еще никто не пришел на работу. Ему открыл консьерж. Указал на диван, обитый телячьей кожей: посидите здесь, хозяева скоро будут. Игорь дивился на необычайные плафоны, лампы, бра — освещенье роскошней, чем в Версале, у королей, подумал растерянно. Первым приехал Жан-Пьер. Увидел Игоря, подмигнул ему.
Игорь жадно глядел в окно на черный кадиллак. Из автомобиля вылезал месье Юмашев, одергивал пиджак, давал наказ шоферу. «Личные шоферы у каждого, вот как живут богатые». Приосанился: у модели должна быть безупречная выправка! Как у солдата.
«Я солдат на войне жизни. Я должен победить».
Обговорили условия. Когда Юмашев назвал цену Игорева оклада, сердце раскачалось на незримых качелях, сорвалось и ухнуло в пропасть.
«А как же Дуфуня?» — испуганно подумал. Все, Дуфуня Белашевич, родной, прости-прощай, голубь. Улетает твой верный половой, улетает!
К новой, непонятной жизни летит.
В коллекции «Восток есть Восток» модельеры готовили семь дефиле. В кабинете Картуша на стене висел самодельный плакат, сам кутюрье написал на плотной бумаге красными чернилами:
Ночи Египта
Водопады Японии
Колдуны Марокко
Колокола Тибета
Мексиканское танго
Порт Шанхай
Жемчужина
— Будешь выходить в «Колдунах Марокко», будешь Буддой в «Водопадах Японии». А «Мексиканское танго» буду вообще на тебя готовить, — жестко, как обрубил, сказал Картуш.
Юмашев набирал телефонный номер. Кабинет гудел голосами, мужчины и женщины входили и выходили, влетали и вылетали, как птицы. Безумная жизнь модельера; а все к чему? Чтобы развлечь, распотешить публику. То же актерство, тот же театр, только дороже стоит. В театре — тысячи франков, тут — миллионы. «Куда я попал? Смогу ли я? Колдун Марокко… с Маросейки».
— Я хорошо танцую танго, — сказал Игорь, не прекращая улыбаться.
— Я помню, — кивнул Картуш. — Поэтому и взял тебя.
Зачем она зашла в этот бар? Ноги сами занесли.
Огляделась. Вон свободное место. «Хоть раз в жизни отдохну… от семьи… одна».
Заволновалась: если что заказать — вдруг денег не хватит?
«Так посижу, посмотрю на народ».
Анна села за столик, расправив юбку, как гимназистка. За столиком уже восседал посетитель.
Старик, корявый как коряга, филин седой. С лицом, покореженным временем.
«Сильнее времени ничего нет. Гляди, он смотрит на тебя так завистливо. Ты — молодая. Еще молодая. Против него. Перед ним».
Старик скрюченным пальцем подозвал гарсона. Попросил вина. Уточнил:
— Да только не в стакане, а в кружке! В кружке!
Анна глядела на старика во все глаза.
И он глядел на нее.
Глазами — сражались. Глазами — любили.
Как это было знакомо ей.
«Все мои любови всегда — так. Издали. Глазами. Дыханьем. То, что сказано телесами — не то, что прошептано душою».
— Выпьете со мной, мадемуазель?
— Я мадам.
— Выпьете со мной, мадам?
«Какой странный французский. Точно иностранец. Нос горбатый. Щеки прочернелые. Араб?»
— Не откажусь.
— Гарсон, еще кружку вина!
От старика плохо пахло. Анна поборола тошноту. Не мылся давно. Может, он клошар и живет под мостом? И — ограбил кого, а сюда пришел деньги прокутить?
Рваный пиджак распахнулся на впалой груди. Дырья рубахи. И на рубахе — напротив сердца — на миг мелькнул серебряный крест.
Георгиевский крест.
Анну бросило в пот.
— Вы русский?
— Русский, — по-русски сказал старик.
Кажется, он не удивился соотечественнице.
За стойкой бара — девушка с толстыми, как сосиски, губами, с намазанными фиолетовыми румянами щеками; у нее печальные, плывущие слезами глаза и густая, звериная челка до бровей. Девушка держит в руке кружку с пивом. Пиво пенится, пена выползает на стойку, шипит, тает, гаснет. Не шее девушки огромный бант, как у кошки. Она глядит, глядит глазами в слезах на женщину и старика за соседним столиком. Как мало они заказали вина! Бедные.
Гарсон принес кружки. Поклонился:
— Мадам, месье, я разогрел вам вино. Глинтвейн. Не возражаете?