Русский Париж

Бурлак Вадим Никласович

Туроверов выдержал этот экзамен. Грузчик, сторож, разнорабочий, студент Сорбоннского университета. Потом — работа в банке, служба во Французском иностранном легионе, участие во Второй мировой войне.

В Париже, когда стал неплохо зарабатывать, Николай Туроверов пристрастился к коллекционированию: гравюры, книги, рукописи, русское оружие и элементы военного дореволюционного обмундирования. Ему даже удалось основать Казачий музей. Он был избран председателем парижского Казачьего союза, часто публиковался в газетах и журналах.

В Париже вышло несколько сборников стихов Николая Николаевича.

В общем-то, относительно благополучная судьба русского эмигранта во Франции. Не многие соотечественники Туроверова смогли так успешно освоиться на новой родине.

—

Я просто знал, чего хотел добиться, и любил страну, в которой живу… — заявлял он журналистам. — Ну а Россию, детство, юность, радостные и печальные события я сохраню в памяти:

Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня; Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. А он плыл изнемогая, За высокою кормой. Все не веря, все не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою. Конь все плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо — Покраснела чуть вода… Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда…

Иная судьба

Владимир Дукельский оставил стихотворное воспоминание о встрече в 1920 году в Константинополе с Борисом Поплавским. Два семнадцатилетних эмигранта, поэтические натуры, быстро нашли общий язык.

Я знал его в Константинополе, На Брусе, в Русском Маяке, Где беженцы прилежно хлопали Певцу в облезлом парике; Где дамы, вежливо грассируя, Кормили бывших богачей, Где композиторскую лиру я Сменил на виршевый ручей…

Владимир и Борис не только читали друг другу свои стихи, но и основали в Константинополе Цех молодых поэтов — выходцев из России.

Спустя десятилетия, Дукельский отзывался о творчестве друга юности:

… Стихи нелепые, неровные — Из них сочился странный яд; Стихи беспомощно-любовные, Как пенье грешных ангелят. Но было что-то в них чудесное, Волшебный запах шел от них; Окном, открытым в неизвестное, Мне показался каждый стих…

В 1921 году Борис Поплавский переехал в Париж. Владимир Дукельский, спустя некоторое время, отправился в Соединенные Штаты Америки. Больше друзьям не суждено было встретиться.

…За декорацией намеренной, Под романтической броней Таился жалостный, растерянный, Негероический герой. Что нас связало? Не Европа ли? О, нет, — мы вскоре разошлись. Но в золотом Константинополе Мы в дружбе вечной поклялись…

Дукельский называл его русским Дон-Кихотом. Когда он узнал о смерти Поплавского, сказал приятелям: «Роковая черта стала смертельной раной Бориса…».

Один

из «Незамеченного поколения»

Известный поэт, литературовед Владислав Ходасевич, эмигрировавший в 1922 году, о молодых литераторах, выходцах из России, прозванных «Незамеченным поколением», писал: «За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра, потому, что ночевать негде…

^{Писатели Монпарнаса. 1910-е гг.}

Надо быть полным невеждой, либо не иметь совести, чтобы сравнивать нужду Монпарнаса с нуждой прежних писателей. Дневной бюджет Поплавского равнялся семи франкам, из которых три отдавал он приятелю…».

Ходасевич защищал память рано ушедшего Бориса Поплавского от сплетен. Он утверждал, что лишь нищета, болезнь и отчаяние заставляли поэта постоянно заглушать их водкой и наркотиками.

Писатель, знаток истории русской эмиграции во Франции Борис Носик, рассуждая о «Незамеченном поколении», отмечал: «Судьба Поплавского была трагичной, как впрочем, судьба всего этого поколения. Им выпала тяжкая молодость, а большинству из них и ранняя гибель. Поплавский ушел раньше других, и был он, по общему признанию, самым талантливым, хотя и не успел, не сумел реализовать своего таланта».

«Умирать, живых благословляя»

… А за окном, незабвенно блистая росою, Лето цвело и сады опускались к реке. А по дороге, на солнце блистая косою, Смерть уходила и черт убегал налегке. Мир незабвенно сиял, очарованный летом. Белыми клубами в небо всходили пары. И, поднимая античные руки, атлеты Камень ломали и спали в объятьях жары. Солнце сияло в бессмертном своем обаянье. Флаги всходили, толпа начинала кричать. Что-то ужасное пряталось в этом сиянье. Броситься наземь хотелось, забыть, замолчать…

После 1923 года в творчестве, как и в жизни, Бориса Поплавского произошла мало приметная для окружающих перемена. Сам поэт говорил об этом весьма туманно: «В судьбе — срыв, в стихах — надлом…».

Манящий свет Парижа для него потускнел. Париж отвернулся от того, кто мечтал о нем.

С надеждой поэт прибыл в этот город. Но, вместо литературного признания и блистательной жизни во французской столице, — нищета, полуголодное прозябание, ощущение собственной ненужности, изнурительная работа.

Почти в каждом парижском стихотворении Поплавского после 1923 года встречается слово «смерть».

… Скоро будут ночи бесконечны, Низко лапы склонятся к столу. На крутой скамье библиотечной Будет нищий прятаться в углу. Станет ясно, что, шутя, скрывая, Все ж умеем Богу боль прощать. Жить. Молиться, двери закрывая. В бездне книги черные читать. На пустых бульварах, замерзая, Говорить о правде до рассвета, Умирать, живых благословляя, И писать до смерти без ответа…