Русский путь братьев Киреевских

Малышевский А.

Возвратимся к своей реляции. Еще очень много осталось вам сказать. После обеда приехала Марья Николаевна, а ввечеру получены три письма от Авдотьи Николаевны [157] , и между ними одно большое, в котором она сказывает тетушке о моих к ней письмах, об угрозах Филарета [158] , об Иване Владимировиче [159] (которого производит в мартинисты). Я не знаю его содержания, сказываю вам, что слышал. Но подивитесь же. Мне об этом письме ни слова, даже я не заметил почти никакой к себе перемены. И, по-видимому, оно ничего слишком дурного не произвело. Итак, если оно не испортило, то поправило, потому что приготовило. Был после разговор об Иване Владимировиче. Тетушка сказала, что ей хотелось бы с ним познакомиться! Познакомиться тогда, когда знает, что он мое мнение оправдывает. Это весьма важно. Милая, может быть, он подействует на ее мысли. И тут Провидение! Оно назначило, может быть, вашему Ванечке [160] быть моим ангелом-хранителем. Родясь на свет, он принес, может быть, мое счастье: он своею жизнью сделал между ними связь, которая может сделаться причиною и здешнего, и будущего моего счастия – я их не разлучаю! Одно необходимое следствие другого. Но подумайте ж о поступке Авдотьи Николаевны. Пока дружба было одно слово, которое стоило только произнести или написать и которое ни к чему не обязывало, до тех пор она ею меня прельщала! Понадобилось сделать опыт – прощай, дружба! Я ведь не требовал от нее нарушения правил – я только себя ей вверил! В первую минуту показала она живое участие. Вдруг все переменилось. И вместо того, чтобы мне прямо сказать свои мысли, она с каким-то каменным равнодушием не отвечала ни слова ни на одно из писем моих и прямо все открыла тетушке. Я не мог требовать от нее того, что, по ее образу мыслей, могло казаться ей или непозволенным, или невозможным, но имел право требовать прямодушия, участия,

внимания, потому что меня приманили дружбою на доверенность. И эти люди называют себя христианами. Какое же понятие имеют они о самых простых должностях, предписываемых совестию и религиею, которая есть та же совесть, но только более возвышенная и определенная? Что это за религия, которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание! Эти люди, эгоисты под святым именем христиан, смотрят на людей свысока: одним несчастным более или менее в порядке создания! Какое дело! Режь во имя Бога и будь спокоен! Но дело не об том! Я презираю ее от всей души и с тою ложною религиею, которую она так пышно выдает за истинную! Жаль только, что обманулся! Ее чувствительность есть не иное что, как искра, которая таится в кремне, иногда из него выскакивает при сильном ударе, но всегда оставляет его и холодным, и жестким. Еще не все испорчено. Вам много можно сделать. Поговорите с Марьей Алексеевной [161] . Теперь ее мнение великий сделало бы перевес. Тетушка знает, что Иван Владимирович со мною согласен. Машино чувство ей также известно, хотя она и хочет себя уверить, что оно не существует. Если можно, упросите Марью Алексеевну написать к ней. Только бы мнение ее было согласно с нашим – писать и сказать его искренно не будет стоить для нее никакого усилия. Боже мой! Она за нас молилась! Неужели человеку будет сказать ей труднее то, что она говорит Богу! Дело идет о целой жизни двух добрых тварей, – она может им дать на всю жизнь самое важное, благодарное об ней воспоминание! Быть причиною счастия – какое святое дело для христианина.

157

Авдотьи Николаевны Арбеневой.

158

Здесь имеется в виду, вероятно, иеромонах Московского Новоспасского монастыря Филарет.

159

Иван Владимирович Лопухин.

160

Речь идет о сыне А. П. Киреевской – Иване.

161

Марьей Алексеевной Черкасовой.

Я думал писать к ней сам, но считаю это неприличным! Не имею на это права. Но посылаю вам то письмо, которое я давно приготовил тетушке – в той мысли, что она захочет со мною объясниться. Объяснения не было. Но я все-таки отдам его ей непременно, когда будет надобно. Покажите его Марии Алексеевне. Если сочтете нужным, покажите и это. Еще посылаю вам тот листок [162] , который я написал тотчас по возвращении моем от Ивана Владимировича, говея, я хотел показать вам в Долбине, но не нашел. Все это вы мне возвратите.

162

Очевидно, выписка из дневника.

Я уверен, что Марья Алексеевна много для нас сделать может. Скажите ей, что, узнавши о ее участии, о том, что она за меня молилась, я привязался к ней, право, сыновнею благодарностию. Такую нежную доброту в редком сердце встретишь. Она сама по себе уже есть благодеяние» [163] .

Во второй половине мая 1814 года Жуковский пишет из Черни А. И. Тургеневу: «Я получил твое письмо, бесценный друг. Оно утешит всякое горе [164] . Иметь такого человека, как ты, своим другом есть богатство, неотъемлемое никакою судьбою. Одна только просьба: не упреди! Спешу ответить тебе в немногих словах. Ты, верно, уже получил мое письмо, посланное с эстафетой, в котором прошу о письме к Досифею [165] . И теперь повторяю ту же просьбу. Но не знаю, будет ли какая-нибудь польза, захотят ли с ним советоваться и примут ли его совет. Не один фанатизм против меня вооружается. Есть много нечувствительности и упрямства [166] . Если нельзя дойти до сердца, то рассудок убедить трудно; а при слабом, нерешительном характере едва ли и возможно. Я сам с твоим мнением согласен: монахов вводить в это дело опасно. Но если уже нельзя будет избежать от них, то хотя приготовленных монахов, а не простых, покрытых непроницаемою рясою, заставить действовать. Итак, пиши к Досифею. Напиши об нем и к Ивану Владимировичу [167] , который твое письмо подкрепит в случае нужды своим. Августина [168] оставь в покое. Арбенева [169] свое сделала: написала письмо к матери и много испортила. Теперь вся надежда на Воейкова [170] , и, если захотят советоваться, на Досифея. Но я не думаю, чтобы это возможно было устроить. В июле Воейкова свадьба. В сентябре или октябре поедут в Дерпт. Когда ж к Досифею в Севск? Мы расстанемся, – и всему конец. Особливо, если нельзя будет избавиться от 6-летней обязанности. Но почему бы нельзя? Одни воспитанные на казенный кошт принимают такую обязанность. Воейков дворянин. Неужели университет может уничтожить право дворянства, дающее полную свободу входить в службу и выходить из нее, как захочешь? Разве не могут случиться такие обстоятельства по делам его, которые необходимо потребуют отставки? Как поручиться за себя за шесть лет? Похлопочи ради Бога, чтобы этого не было.

163

Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. С. 89–94.

164

По свидетельству биографа В. А. Жуковского Карла Карловича Зейдлица, А. И. Тургенев сообщил Василию Андреевичу о письме митрополита Филарета, в котором святитель говорил о том, что к женитьбе Жуковского на М. А. Протасовой нет препятствий.

165

К епископу орловскому Досифею (Ильину).

166

Говорится о Е. А. Протасовой.

167

Иван Владимирович Лопухин.

168

Епископа дмитровского Августина (Виноградского).

169

Авдотья Николаевна Арбенева.

170

Александра Федоровича Воейкова.

Ты велишь мне писать. Друг бесценный, душа воспламеняется при всем великом, что происходит у нас перед глазами. Сердце жмется от восторга при воспоминании о нашем государе и той божественной роли, которую он играет теперь в виду целого света. Никогда Россия не была столь высоко возведена. Какое восхитительное величие! Но, как нарочно, теперь и засуха в воображении. Мысли пробуждаются в голове, но, взявшись за перо, чувствую, что в нем паралич, и остается только жалеть о самом себе. Не умею тебе описать своего положения. Это не горе – нет! И горе есть жизнь, – а какая-то мертвая сухость. Все кажется пустым, а жизнь всего пустее. Такое состояние хуже смерти, и разве одно только Наполеоново может быть еще его хуже. Мне пришла, однако, прекрасная мысль, но эта мысль – мечта. Я воображаю, что ты можешь сюда приехать к свадьбе Воейкова (2 июля). Но может ли это сбыться? В теперешних обстоятельствах ты должен быть на виду. Я о себе теперь не думаю, и на что думать? Пускай все случится само собою. Для будущего планов нет. Будущее само покажет, чему быть должно. Мое дело предать себя с совершенным равнодушием бегущему потоку. Иногда (то есть, всегда) досадно, что этот поток так медлителен. Перечитай мое послание к тебе:

Друг, отчего печален голос твой?Ответствуй, брат, реши мое сомненье.Иль он твоей судьбы изображенье?Иль счастие простилось и с тобой?С стеснением письмо твое читаю;Увы! на нем уныния печать;Чего не смел ты ясно мне сказать,То все, мой друг, я чувством понимаю.Так, и на твой досталося удел;Разрушен мир фантазии прелестной;Ты в наготе, друг милый, жизнь узрел;Что в бездне сей таилось, все известно —И для тебя уж здесь обмана нет.И, испытав, сколь сей изменчив свет,С пленительным простившись ожиданьем,На прошлы дни ты обращаешь взглядИ без надежд живешь воспоминаньем.О! не бывать минувшему назад!Сколь весело промчалися те годы,Когда мы все, товарищи-друзья,Делили жизнь на лоне у Свободы!Беспечные, мы в чувстве бытия,Что было, есть и будет, заключали,Грядущее надеждой украшали —И радостным оно являлось нам.Где

время то, когда по вечерамВ веселый круг нас музы собирали?Нет и следов; исчезло все – и сад,И ветхий дом, где мы в осенний хладСвятой союз любви торжествовалиИ звоном чаш шум ветров заглушали.Где время то, когда наш милый братБыл с нами, был всех радостей душою?Не он ли нас приятной остротоюИ нежностью сердечной привлекал?Не он ли нас тесней соединял?Сколь был он прост, нескрытен в разговоре!Как для друзей всю душу обнажал!Как взор его во глубь сердец вникал!Высокий дух пылал в сем быстром взоре.Бывало, он, с отцом рука с рукой,Входил в наш круг – и радость с ним являлась,Старик при нем был юноша живой,Его седин свобода не чуждалась…О нет! он был милейший нам собрат;Он отдыхал от жизни между нами,От сердца дар его был каждый взгляд,И он друзей не рознил с сыновьями…Увы! их нет… мы ж каждый по тропамНезнаемым за счастьем полетели,Нам прошептал какой-то голос: там!Но что? и где? и кто вожатый к цели?Вдали сиял пленительный призрак —Нас тайное к нему стремленье мчало;Но опыт вдруг накинул покрывалоНа нашу даль – и там один лишь мрак.И, верою к грядущему убоги,Задумчиво глядим с полудорогиНа спутников, оставших назади,На милую Фантазию с мечтами…Изменница! навек простилась с нами,А все еще твердит свое: иди!Куда идти? что ждет нас в отдаленье?Чему еще на свете веру дать?И можно ль, друг, желание питать,Когда для нас столь бедно исполненье?Мы разными дорогами пошли:Но что ж, куда они нас привели?Всё к одному, что счастье – заблужденье.Сравни, сравни себя с самим собой:Где прежний ты, цветущий, жизни полный?Бывало, все – и солнце за горой,И запах лип, и чуть шумящи волны,И шорох нив, струимых ветерком,Неси ж туда, где наш отец и братСпокойным сном в приюте гроба спят,Венки из роз, вино и ароматы;Воздвигнем, друг, там памятник простойИх бытия… и скорбной нашей траты.Один исчез из области земнойВ объятиях веселыя Надежды.Увы! он зрел лишь юный жизни цвет;С усилием его смыкались вежды;Он сетовал, навек теряя свет —Где милого столь много оставалось, —Что бытие так рано прекращалось.Но он и в гроб Мечтой сопровожден.Другой… старик… сколь был он изумленТогда, как смерть, ошибкою ужасной,Не над его одряхшей головой,Над юностью обрушилась прекрасной!Он не роптал: но с тихою тоскойСмотрел на праг покоя и могилы —Увы! там ждал его сопутник милый;Он мыслию, безмолвный пред судьбой,Взывал к Творцу: да пройдет чаша мимо!Она прошла… и мы в сей край незримыйЛетим душой за милыми вослед;Но к нам от них желанной вести нет;Лишь тайное живет в нас ожиданье…Когда ж? когда?.. Друг милый, упованье!Гробами их рубеж означен тот,За коим нас свободы гений ждет,С спокойствием, бесчувствием, забвеньем.Пришед туда, о друг, с каким презреньемМы бросим взор на жизнь, на гнусный свет;Где милое один минутный цвет;Где доброму следов ко счастью нет;Где мнение над совестью властитель;Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель!Дай руку, брат! как знать, куда наш путьНас приведет, и скоро ль он свершится,И что еще во мгле судьбы таится —Но дружба нам звездой отрады будь;О прочем здесь останемся беспечны;Нам счастья нет: зато и мы – не вечны.(1813 год)

…теперь более, нежели когда-нибудь, оно выражает мое состояние.

Не упрекай меня, брат! При всем этом мысль о тебе есть лучшее мое услаждение:

В день счастья вспомнить о тебе. —На что такое, друг, желанье?На что нам поверять судьбеСвященное воспоминанье?Когда б любовь к тебе мояМоим лишь счастьем измеряласьИ им лишь в сердце оживлялась,Сколь беден ею был бы я!Нет, нет, мой брат, мой друг-хранитель,Воспоминанием инымПлачу тебе! я вечно с ним;Оно мой вечный утешитель!Во дни печали – ты со мной;И, ободряемый тобою,Еще я жизнь не презираю;О, что бы ни было… я знаю,Где мне прибежище обресть,И где любовь не изменится,И где нежнейшее хранитсяУчастие в судьбе моей.Дождусь иль нет счастливых дней,О том, мой милый друг, ни слова!Каким бы я ни шел путем,Все ты мне спутником-вождем,Со мной до камня гробового,Не изменяяся, иди;Одно мольба: не упреди!(26 марта 1814 года)

Прошу только тебя за меня думать, за меня делать планы для будущего. Мое дело быть покорным.

Сажусь писать некоторые нужные примечания к моим сочинениям, чтобы после тебе их доставить. Сам размысли, как с ними поступить: продать ли, напечатать ли на свой кошт. Знай только то, что у меня нет денег, и что единственный доход, какой я теперь имею в виду, есть их продажа…

Письма ко мне и к Воейкову адресуй в Болхов на имя Александра Алексеевича Плещеева. Это необходимо нужно для того, чтобы они не могли попасть в заповеданные руки.

Я, однако, несмотря на свой паралич, подумываю иногда о послании к нашему Марку Аврелию [171] . Какой прелестный характер! И какие страницы для истории 1814 года приготовил! О, милая Русь! Как душа возвышается при имени русского! И как не обожать того, кто нас так возвеличил? Брат, брат! Если бы счастие, что бы я написал! Но как же велеть душе летать, когда она вязнет в тине? Поэзия есть счастие, то есть тишина души, надежда в будущем, наслаждение в настоящем. Как иметь стихотворные мысли, когда все это погибло? Стихотворная мысль то же, что день весенний: он радует одну только живую душу, для которой в жизни есть прелесть.

171

Императору Александру I.

Прости, бесценный друг! Думай за меня о моем настоящем и будущем.

Я сказал в последнем моем письме, что профессорство Воейкова мне повредит. Нет, это – вздор! И сам не понимаю, почему это сказал. Смотри, и ты не вооружись против профессорства. Если кто может мне сделать добро, так, конечно, Воейков…» [172] .

В письмах к Авдотье Петровне Киреевской и Александру Ивановичу Тургеневу Жуковский упоминает об Александре Федоровиче Воейкове, своем приятеле еще со времен Благородного пансиона. Василий Андреевич относился к Воейкову самым дружеским образом и сам ввел его в семью Протасовых, в которой Александр Федорович вскоре снискал не только уважение и авторитет, но и занял положение жениха Александры Андреевны, получив согласие Екатерины Афанасьевны.

172

Сочинения В. А. Жуковского в двух томах. Т. 1. С. 451–452.

Благоволение со стороны Е. А. Протасовой к другу сулило для Жуковского, как казалось ему в то время, новые возможности. Василий Андреевич воспрянул духом и наметил детальный план совместных действий. Обратимся к его дневнику за 1814 год:

«Мне с Воейковым:

Нам жить вместе. Следовательно, иметь цель одну: общее счастие, общую славу. Для одного мысль, что мы этого желаем искренно. Иметь в виду сохранить уважение друг к другу. Помнить во всякое время друг о друге. Говорить все прямо и без закрышки. Поставить за правило, если один заговорил, другому молчать и не отвечать до тех пор, пока не придешь в спокойное состояние. Воейкову думать, что я об Саше также забочусь, как и он обо мне. Мне думать, что Воейков тоже обо мне. Ему мне поверять все мысли насчет Саши. Не таить друг от друга ничего дурного; прошлое загладить; будущее сделать прекрасным вместе. Воейкову быть искренним на мой счет с Екатериной Афанасьевной. Говорить и обо мне, и об Маше, как он думает. Ручаться, что мы против ее воли ничего не пожелаем; но уверить, что она лишает нас счастия без причины.